– Не существует в природе?– Невозможно отыскать, я тебе говорю. К тому же, может, его уже нет на свете.– А ваша матушка не хочет вам помочь?– У нашей матушки подробнейшая картотека. У нее есть адреса всех ее мужчин, кроме этого.– Ну, так возьмите любого другого! Все равно кого! Вокруг полно отличных парней, которые не откажутся исполнить столь почетную обязанность. Я сам с радостью оказал бы тебе такую услугу… – И он положил свою черную руку негра с Казаманса на мою бледную кисть европейца. Он улыбнулся разительному несоответствию: – Немного внушения и…– Я нисколько не сомневаюсь в твоих способностях в этой области, Лусса, но Малыш на это не купится. Если ему подсунуть подставного папашу, это обернется катастрофой.– Инстинкт?– Полагаю, да, как сказали бы твои друзья англичане.– Во хюаюи (сомневаюсь), ответили бы мои друзья китайцы.– И, тем не менее, это так.Разговор зашел в тупик, и наступила пауза, которой и воспользовался Юсуф, чтобы водрузить на стол таган с горячим. Лусса принялся раскладывать кускус, отчего тишина, падая к нам на тарелки, звенела еще пронзительнее. Беззвучный дождь крупы… постепенно превращается в песчаные дюны… и понемногу успокаивает… так что я, наконец, произношу, уже умиротворенно:– И все же, если вдуматься, это как-то странно… Отец Малыша – единственный мужчина моей матери, который жил у нас.– А! Так ты его знаешь?– Нет.Тогда Лусса мне предложил:– Давай-ка сметем эту пустыню, а потом ты мне все расскажешь поподробнее, идет? За чаем с мятой…Итак, за чаем с мятой мне пришлось, вернувшись назад, оказаться в том времени, когда до рождения Малыша должно было пройти еще десять месяцев. Это прошлое довольно трудно представить сейчас, когда мне кажется, что Малыш в своих розовых или красных очках – у него их две пары – был всегда, насколько хватает горизонта моей памяти. Наши дети – ровесники вечности…Эти вступительные замечания Лусса выслушивает с терпением бедуина.– Не торопись, – ободрил он меня, – рассказывай все по порядку.Чайная струя опрокинулась с неба в мой стаканчик дамасской стали.– Есть у меня один друг, – начал я, – который утверждает, что никогда не видел своего отца с пустым желудком. Всегда налопавшись, с утра до вечера. Полный до краев, что твоя бочка. Он никогда не видел, чтобы тот хоть раз в жизни чего-то не добрал… Совсем как я. Я никогда не видел мою мать без живота, всегда – с новым жителем внутри.– А между тем, вас не так уж много, в вашем племени.– Это если не считать выкидыши.– Извини, – проронил Лусса, как если бы я невольно упомянул о преждевременно ушедших близких.– Ничего. Естественный отбор вида… в соответствии с нашей жилой площадью или с моей зарплатой в «Тальоне», кто его знает. Если бы природа допустила, чтобы у нашей мамы все шло в соответствии с ее сердечными порывами, то скобяная лавочка, которая у нас вместо дома, походила бы сейчас на сиротский приют, как у Диккенса. Половину из них мне пришлось бы облачить в лохмотья и отправить за милостыней.Так я ходил вокруг да около, все взбивал сливки своего рассказа, которые уже превратились в крепкую пену.– Было это… 2ДАР НЕБА Было это хмурым дождливым днем. Мы везли маму из больницы: она потеряла ребенка и заливалась слезами, а небо вторило ей, опорожняя собственные колодцы. Погода стояла не приведи господь, как сейчас помню. Дождь лил третьи сутки подряд. Сена того и гляди все затопит. Самые расторопные уже подумывали о ковчеге. Мама тихонько стонала:– Это ужасно, ужасно, потерять плод любви, Бенжамен.Я держал маму за руку, сидя в машине «скорой помощи», дерзко лавировавшей в водных потоках.– Ну не надо, мамочка, успокойся, отдохни.– Нет, всё, это было в последний раз, мой мальчик, даю слово.Мама цеплялась за соломинку клятв и обетов.– Отдыхай.– Ты хороший сын, мой маленький.Стараемся.– Ну, ты тоже ничего.Жалобы и утешения наводняли кибитку «скорой», по которой нещадно молотил громовержец.– Что ты сказал?– Я сказал, что ты хорошая мать!На передней линии тоже было невесело. Хадуш сидел за рулем, а рядом с ним Лауна заливалась в три ручья, почище мамочки. Ее только что бросил один докторишка из больницы, где она работала, невропатолог какой-то. Она оставила там добрую половину своего нежного сердечка.– Руки чешутся расписать его, сукина сына, – вопил Хадуш. – Дай мне зеленый свет, Лауна, я ему разъясню как следует, что такое любовь!– Нет, Хадуш, оставь его, он не виноват, это моя вина. Клянусь тебе, это все я, я!– Такое спускать нельзя, Лауна! Никому. Не будет этого, пока я жив, слышишь? Натравлю на него Мо и Симона, тогда узнает, почем фунт изюма, кобель несчастный! Как там его зовут-то?– Он не виноват, Хадуш, это я!Лауна в точности повторяла нашу маму, только с изнанки, так сказать. Она оказывалась брошенной так же часто, как мама бросала своих ухажеров, будто стремясь восстановить некую справедливость в республике Любви. Но каждый раз она падала с такой высоты и так расшибалась, что в нас с Хадушем просыпалось желание кровавой мести. Только это гиблое дело – мстить за Лауну: пришлось бы передушить всех медиков. Даже Хадуша с его приятелями на это не хватило бы. В то время Лауна уже работала медсестрой, и вся эта дружная гиппократова семейка питала к ней живейшие, но отнюдь не братские чувства. Она щедро раздаривала себя, надеясь на такую же щедрость с другой стороны. Она наивно предполагала наличие души у мужчин.Словом, в машине был не меньший потоп, чем на улицах Парижа. Щетки «дворников» слизывали со стекла капли дождя, смешивая их со слезами отчаяния. Драматический отрывок жизни. Я в то время не выпускал тряпки из рук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15