Кормщик промолчал. Опять с Двины донеслась музыка. В церкви Рождества зазвонили к вечерне. Иностранные матросы, успевшие уже напиться в кабаке, обнявшись шли к пристани, пританцовывали, пели, кричали скверными голосами.
– И в обитель я более не вернусь! – сказал Рябов. – Отслужил!
– Споймаем! – пригрозил келарь.
– Драться буду! Живым не дамся!
– Полковнику скажем. Он-то споймает. Рейтары скрутят, да и намнут – долго не прочухаешься.
Агафоник застучал посохом, лицо его злобно скривилось.
– Против кого пошел, кормщик? Головой думай, имей соображение!
И посохом, рукояткой стеганул кормщика изо всех сил поперек лица так, что Рябов, не взвидя свету, рванулся вперед и схватил келаря за бороду. Агафоник завизжал, с пристани побежали на крик и бой мужики, послушник вцепился в кормщика жирными руками. Рябов отряхнулся, послушник упал, еще кто-то покатился кормщику под ноги, он перешагнул через них и прижал келаря к грядке телеги, дергая его за бороду все кверху, да с такой силой, что глаза у того закатились и дух прервался.
– Убил! – крикнул рябой мужик. – Кончил косопузого!
Бродячий попик бежал издали на бой, вопил:
– Бей его, бей, я его, окаянного, знаю, бей об мою голову, дери бороду...
– Бежим, кормщик! – отчаянным голосом крикнул Митенька. – Бежим, дядечка!
Только от этого голоса кормщик пришел в себя, подумал малое время, посмотрел в синее лицо келаря и быстро, почти бегом зашагал к Стрелецкой слободе. Долгое время он, петляя между избами, меж лавками гостинодворцев, заметал след, по которому уже двинулись конные рейтары, отыскивая денного татя, учинившего разбой, и кому? Самому отцу келарю Николо-Корельского монастыря!
Прижавшись к горелому строению, Рябов притаился, пропустил рейтаров вперед. Ругаясь, они не заметили его, поскакали на Мхи, – туда убегали все тати, оттуда их тащили в узилище, на съезжую за решетки. Рябов угрюмо смотрел им вслед. Да нет, не возьмешь, не таков кормщик Рябов глуп уродился, чтобы за так и пропасть, чтобы самому в руки даться...
Митенька, припадая на одну ногу, добежал к Рябову, задыхаясь прижался к обугленной стене.
– Ох, и запью ж я нынче, Митрий! – негромко, сощурившись, все еще круто дыша от бега, молвил Рябов. – За все за мое горькое, многотрудное, тяжкое. Ох, запью...
– Дядечка...
– А ты не вякай. При мне будешь...
– День стану пить, да еще день, да едину ночь разгонную. Запомнил?
– Запомнил, дядечка, – с тоской и болью, шепотом произнес Митенька.
– То-то! И тухлыми очами на меня не гляди! Не покойник я, чай...


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

С медведем дружись, да за топор держись.
Пословица

Другу добро, да и себе без беды.
То же

1. В КРУЖАЛЕ

В Тощаковом кружале пили вино и рыбаки, и посадские, и темные заезжие людишки, и гости, что торговали на, ярмарке по самый Семенов день, и корабельщики иноземные, и разные прочие залеты, сорви-головы, безродное семя. С утра до вечера, с вечера до утра, в ведро и в непогоду, в мясоед и в пост, в праздники и в будни, и зимою, когда день в Архангельском городе короток и несветел, и летом, когда солнце почти что не уходит с неба, – неслись из малых колодных темных окон Тощакова заведения песни, тяжкие вопли людей, допившихся до зеленого змия, смех гулящих женок, стук костей, в которые играли иноземцы, пьяный шум драки. Пропившиеся зачастую валялись возле кружала, замерзали свирепыми зимними ночами, мокли под осенними дождями, – никому не было до них дела. На задах деревянной древней церковки Рождества богородицы, на пустыре, где ветер посвистывал в лозняке, не раз и не два находили тела зарезанных питухов, находили людей с пробитыми черепами, раздетых донага, исполосованных ножами, – кому было до них дело? Нашедший мертвеца заходил к Тощаку. Тощак выносил корец вина, добрую закуску – за молчание. Тело прикрывали рогожею, волокли в амбарушку. Там оно лежало до случая, до ночи потемней. Темной ночью везли тело до недалекой широкой Двины. Камень к ногам – и скидывали его вниз; с глухим шумом падало оно в воду, – ищи свищи, не скоро всплывет, а коли когда и всплывет, то кто узнает – что был за человек, кому кормилец, муж, отец?
Народ говорил, что водятся у Тощака немалые деньги. Два раза его грабили. Оба раза он отбился, одного татя зарубил топором, других двух забил до смерти железною кочергою. Может быть, они были и тати, разбойные людишки, а может, и неисправные должники, кто знает?
К этому Тощаку и пошел Рябов с Митенькой. Тут бывало вместе с иными рыбаками, кормщиками, хозяевами и покрутчиками, вместе со всеми Белого моря старателями, запивал он вином все свои неудачи и горести. Тут с другими поморами – вожами и кормщиками, лоцманами и дрягилями, корабельщиками и солдатами – завивал горе веревочкою. Тут пропивался он вовсе, тут случалось пить ему по двое суток кряду, не выходя и не зная, что нынче – день божий али черная ночь.
С таких, как Рябов – а таких было немного, – Тощак деньги спрашивал редко, поил и кормил с превеликим уважением, вдосталь. Ни Рябов, ни ему подобные не знали, почему так повелось, знал один Тощак: на морских старателях не разоришься, коли даже и возьмет кого море, а выгода большая. Люди честные, покуда живы, отдадут; знают: кабацкий долг – первейший долг. Что пропито, то будет покрыто, сегодня ли, завтра ли, все едино, но покрыто будет с верхом – с алтыном, с деньгой. Конечно, случалось, что рыбацкая лодья тонула в холодном Белом море. Тогда Тощак цмокал губами, качал длинной, похожей на огурец головой, скорбел, – что, мол, поделаешь.
Другие рыбаки смеялись над ним – попался Тощак, обдурило-де море Тощака, эх, и велики у Тощака убытки!

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32