Говори толком, для чего вам народ занадобился, надолго ли, от кого царево жалованье пойдет, мы тут люди вольные, над нами бояр да князей нет...
Глаза его неприязненно блестели за очками, в голосе слышался сдерживаемый гнев. Иевлев дернул Якима за рукав, стал говорить сам. Говорил он не торопясь, спокойно, слушали его внимательно. Лицо Алексея Кононовича стало менее суровым, мастер Кочнев кивал, Корелин вдруг спросил:
– Да на кой же вам, коли вы корабельщики, по озеру плавать? У нас море, тут и народишко смелый для флоту отыщется, мореходы истинные. А в озере что в луже...
У Иевлева блеснули глаза, он сказал весело:
– То мысль добрая! Поначалу же надобны люди на наше озеро, без них с иноземцами кораблей не построить...
Кочнев спросил:
– А хомут не наденешь, господин, на веки вечные? Попадешь в неволю, куда деваться? А здесь и женка и ребятишки? Ты говори прямо, не криви душой.
Сильвестр Петрович подумал, ответил, помолчав:
– Не будет хомута, божусь в том. Корабли на озеро спустим, и которые люди захотят обратно – с богом.
– Так ли? – спросил Корелин.
– Так.
– Что ж, подумаем, потолкуем меж собой! – сказал Кочнев. – Может, и сыщутся охотники...
Охотников сыскалось не много – вместе с Тимофеем Кочневым девять человек. Яким Воронин сказал Иевлеву, что надобно брать неволей, Сильвестр Петрович не согласился. Ко дню отъезда на Москву из девяти осталось четверо. Кочнев, в бараньей шубе, в теплой шапке, в рукавицах, стоял на крыльце, посмеивался на гнев Воронина:
– Кому охота, господин? Тут-то вольнее. Одно дело корабли на озере, а другое дело хомут холопий. Я и то раздумываю – не оплошал ли? А другие, которые с нами на Москву едут, – не с радости. Ефиму Трескину карбас о прошлый год разбило в щепы, в море идти нечем, а наниматься к богатею не хочет. Никола да Серега – еще хуже: женки потонули в море, скорбно им тут...
Сильвестр Петрович сел в сани, Воронин натянул на обоих медвежью полость. Ямщик шевельнул вожжами, колючие снежинки заплясали в воздухе. Вторые розвальни двинулись сзади. До Ярославля ехали быстро, в Ярославле сбежали Серега и Никола. Кочнев спокойно объяснил:
– Нагляделись дорогой на житье-бытье, как народишко в неволе мучается. Наслушались по ямам да от ямщиков...
Воронин, сжав кулаки, кинулся к Кочневу; тот сказал резко:
– Не шуми на меня, господин! Деды мои – от новгородских ушкуйников, не пужливые, а шуму завсегда не любили. Не посмотрю, что ты царев ближний стольник, – расшибу, что и дребезгов не сыщешь!
Яким кинулся во второй раз, Кочнев одним махом вытащил из-за пазухи нож.
– Порежу, господин, берегись, перекрещу ножиком!
Иевлев силой посадил Якима в сани, тот, скрипя зубами, ругался:
– Холопь, иродово семя, на меня, на Воронина, руку занес. Пусти...
И рвался из саней.
На озеро приехали поздней ночью. Первым проснулся Луков, вздул огня, за ним поднялись Апраксин, Тиммерман, всего пугающиеся голландские старички. Встал даже ленивый Прянишников. Один только Васька Ржевский остался лежать под тулупом, смотрел с печи немигающим взглядом, закладывал русую прядь за ухо...
Сильвестр Петрович сказал всем:
– Любите, господа корабельщики, и жалуйте. Лодейный мастер Кочнев, Тимофей Егорович, с ним морского дела старатель Трескин Ефим. Об делах завтра толковать будем, а нынче поднеси нам, Федор Матвеевич, с устатку по кружечке, да и спать повалимся...

6. ВЕСНОЙ И ЛЕТОМ

Поутру Федор Матвеевич сказал Иевлеву шепотом:
– Пасись, друг, Ваську Ржевского. Кое ненароком слово сорвется – он все примечает...
– Какое такое слово? – не понял Иевлев.
Апраксин лениво усмехнулся:
– Мало ли бывает. В сердцах чего не скажешь: давеча на постройке занозил я себе руку, облаял порядки наши, завернул и про Петра Алексеевича, что-де пора бы и ему вместе с нами горе наше похлебать. На Москве он те мои слова мне повторил...
– Да кто повторил-то?
– Государь-ротмистр. Доносить – оно легче, чем работать. Похаживай, да примечай, лежа на печи, да слушай... И про тебя тож: ругался ты, что добрых гвоздей не шлют, что князь-оберегатель чего хочет – того делает. Было?
– Ну, было...
– Ротмистр меня теми словами щунял...
Иевлев сплюнул.
– Плеваться не поможет, помалкивать надобно! – сказал Апраксин.
Позавтракавши плотно, Тимофей в сопровождении Лукова, Иевлева, Апраксина, Тиммермана, голландских старичков и Ржевского с насупленным Ворониным пошел смотреть, что понастроено на озере. На батарею, пушки которой торчали на Гремячем мысу, не взглянул, на дворец и церковь тоже. Пристань одобрил, но не то чтобы очень...
За время, что Иевлев с Ворониным ездили на Север, голландцы успели заложить корабль. Тимофей обошел его кругом, избоченился, долго разглядывал, потом глуховатым своим голосом велел ломать.
– Что ломать? – не понял Апраксин.
– А чего понастроили. Разве ж такие корабли бывают? Ни складу в нем, ни ладу...
Тиммерман обиделся, замахал на Кочнева руками в пуховых варежках. Тот вздохнул, взял лом, ударил. Мужики-колодники с улюлюканьем пошли растаскивать голландский корабль.
Днем Кочнев сидел на корточках в избе, выводил мелом на деревянном щите чертеж будущему кораблю, шепча губами, рассчитывал размеры, стирал, писал опять. Апраксин с Иевлевым не отходили ни на минуту, старались постигнуть, что он делает. Тиммерман у печки попыхивал трубкой, голландские старички сначала пересмеивались, потом подошли поближе, тоже сели на корточки – смотреть. Кочнев чертил, старички негромко объясняли Апраксину и Сильвестру Петровичу названия частей будущего корабля:
– Киль. А сие – ахтерштевень, или грань кормовая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32