Костюмчик от ГУИНа, хлопок, крашенный в черное, кепи – подарок Сурка, саржа черная, туфли на резинках, без шнурков, армейские, очки Rodenstock , германские.
В столовой было ужасающе душно и влажно. При наличии второго яруса окон вверху под крышей их почему-то никогда не открывают у нас. Может быть, боятся насекомых. Не открывают и окна первого яруса. Так что вентиляция совершается лишь за счет дверей. И вот мы вверглись в это пекло, а с нами и телевизионщики. Справа от меня оказался Юрка, слева Витя Галецкий, наш спортсмен. Мишка оказался напротив нас. Юрка и Мишка были в клубе, им не дали даже времени сбегать за ложками, и вот они теперь сидели, не имея, чем есть суп, и потому ели хлеб. Обыкновенно, если они находились в клубе, я брал их ложки с собой, а они присоединялись к отряду, когда он проходил мимо клуба. Так же поступали и музыканты. Но сегодня и я не попал в отряд за ложкой. Но мне уже принесли столовскую ложку. А вот Мишке с Юркой нет.
Мы ели и матерились.
– Ну, бля, Эдуард, с твоим телевизором… Ну, бля.
– Вину искуплю. Попрошу загнать вдвое больше сигарет.
– Да Эдуард тут ни при чем, – защитил меня Галецкий. – Это наше начальство перепуганное выслуживается. Ничего не случилось бы, если бы вы сбегали за ложками.
– А чё, Эдуард, микрофон у тебя не забрали?
– Да он не работает.
– А откуда ты знаешь, что он не работает?
– Да и хуй с ним, если и работает.
– Ну, чудо-лагерёк, ой умру, а не лагерь!
Последняя фраза принадлежит Васе Оглы. Это он называет колонию №13 чудо-лагерьком.
Вдруг появился как из-под земли майор Алексеев. Протянул ко мне руку: «Сдайте микрофон».
Я сдал. Отстегнул сам микрофон и вынул из кармана аккумулятор. Была тишина.
– Он был включен, – сказал Галецкий. – А мы тут хуйни наговорили.
– Да ничего и не сказали. – Юрка, получив от меня мою ложку, выгребал по-быстрому суп, положив в него кашу.
Впоследствии я видел эту сцену по телевизору. Частично они воспроизвели нашу беседу. Но лишь частично, для иллюстрации. В основном там наши челюсти, хлеб, ложки, суп, каша, потные лбы. Поставить «Рамштайн» в качестве звукового сопровождения они поленились. А могли бы. Было бы мощно.
После обеда Хозяин приказал спешно очистить Via Dolorosa , и мы там ходили: я с ведущей, телеоператор пятился от нас. Мне опять навесили микрофон, и я, как гид, останавливал внимание тележенщины на розах нашей колонии, на свирепом солнце заволжских степей. Колония была пуста, только козлы щурились из своих будок на это невиданное в истории колонии нарушение всех норм и порядков.
Что я там сказал? Ну что может сказать военнопленный людям с воли? Он не должен говорить того, что разрушит его надежду на освобождение. Меня подвесили и без того на этом прокуроре Шипе: веди себя тихо, а то опротестуем решение суда. Но имеющие глаза да видят. Военнопленный ходит по лагерю, храня молчание о сути вещей и останавливаясь лишь на деталях быта. Лишь на деталях быта.

XXXVI

Зэки, я убеждался в этом не раз, люди осмотрительные и запасливые. Готовые ко всяким неожиданностям.
– Надо нам сегодня тебе отходную устроить, пару чайников заварим, – сказал Юрка в воскресенье утром. – Самых своих пригласим. Антона, конечно, ну, там Витю Галецкого, бригадира Али-Пашу… Кого еще?
– Васю с Ляпой, – добавил я.
– Ну да… Конфеты у нас еще есть.
– А вдруг все зря? Вдруг не выпустят?
– Ну хоть «купца» наглотаемся, – сказал Юрка. – От души.

* * *

Воскресный день. Я, видимо, хожу как зверь в клетке. Как волк, я видел в московском зоопарке в другой жизни, рядом стояла Настя, как ходят без устали два волка по своей площадке. От нас их отделял ров. Вот так и я хожу от Via Dolorosa до красной границы с 9-м отрядом. Я говорю, «видимо», потому что, возможно, я преувеличиваю и мне удается остаться спокойным. И я вовсе не бегаю, а хладнокровно мерю шагами расстояние от ограды до линии. Мне не по себе оттого, что мои пробежки видят курящие в отведенном месте зэка. Но что я еще могу делать в моей ситуации? Приговор суда меня уже освободил. Я фактически свободный человек. Я жду утверждения решения суда. Прошли слухи, что прокурор Шип написал протест, возражает против моего условно-досрочного освобождения. Но протест по состоянию на пятницу никуда не поступал: ни в Облпрокуратуру, ни в Областной суд, ни в колонию к нам. Если протест не поступит в понедельник с утра, следовательно, я уйду из колонии через несколько часов. А если поступит, я останусь здесь до решения Областного суда.
Лучше бы я жил себе и жил в этом странном мире монашеского аскетизма, повинуясь ритму трех больших молитв-проверок в сутки, обезжиренный, мудрый, тайный осужденный Эдуард с впалыми щеками и копчеными ушами. Возможно, нет, я уверен, мне удалось бы однажды четко рассмотреть, кто летает в ядовитых облачках над промзоной на закате, кто, птеродактиль или Симон Маг. Мое нынешнее волнение унижает меня. Ведь на самом деле я ценю этот мир выше того мира, где окажусь, когда выйду. Мое волнение унижает меня. Оно меня унижает. Ведь на самом деле я мало пекусь о выходе отсюда. Ведь на самом деле я узнал их чистые лохмотья, этих ребят, я узнал их носы, затылки, прыщи и шеи. Их обувь, потрескавшуюся, их черные выгоревшие одежды узнал. Их морщины! Варавкин с негнущейся шеей, туфли на три размера больше ноги, стоит, не колышется. Варавкин сидит за совсем библейское преступление. Он и его товарищи съели козу. Они пили самогон, и у них кончилась еда, и в простоте душевной эти ребята, как в Библии, как на заре времен, как персонажи Питера Брейгеля-старшего, закололи козу, разделали и съели. Что может быть более простое и библейское?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60