У самого лица его пролетали быстрые кометы. Как молоко, вытекшее из стакана на пол кухни, кометы забрызгали большой кусок неба. Нерегулярные, за самыми близкими и самыми лохматыми звездами, подмигивали из-за их спин более далекие и более экзотические созвездия.
В кустах цветов, растущих как камыши в болоте, семьями внедрившимися в живот-холмик, тихо похаживал ветер. Нежно пахло основой какого-то далекого одеколона… Запах напомнил ему женщину, которую он знал в Москве, дочь испанских беженцев, так пахло от нее. Может быть, на основе этих цветов делали одеколон, которым она душилась. Души…
Природа явно приняла его в свои и спокойно обтекала, как будто он был одним из ее предметов. И был, да. Понимая, что она не причинит ему зла, человек заполз носом в поднятый воротник бушлата и закрыл глаза… Когда он открыл их, то над ним, во всей своей блистательности яркий фейерверк, яркий цирк неба разбрызгивал огненные фугасы.
Мучимый ревностью, проклиная себя за слабость, к рассвету он возвратился к людям, мечтая застать Наташку в постели с Генрихом и убить их обоих. Увы, Наташка не спала и читала книгу. Одна. Впрочем, это ничего не доказывало, может быть, она только что пришла из комнаты Генриха… Они помирились. Генрих посмеивался. Пейзане, как выяснилось, хотя, казалось, спали в ночь неудавшегося бегства, однако имели прекрасную информацию об обоих проходах писателя через деревню.
— И Толстой пытался убежать от людей, и Гете… — пробормотал писатель себе в оправдание.
Внутри себя он знал, что если здание дало трещину, то когда-нибудь оно все же обрушится.
В декабре 1984 года Наташка уехала, как каждый год, в Америку, ей нужно было появляться там раз в год, дабы не потерять американские документы. Когда в январе 1985 года она вернулась, писатель уже покинул рю дез'Экуфф и жил в дорогой, американского стиля квартире в буржуазном 15-ом аррондисманте. Там, в тепле (квартира автоматически обогревалась до состояния духоты горячим воздухом, поступающим из радиаторов под потолком), их отношения окончательно загнили и разложились. Стало вдруг ясным, что ни писатель не смог выдрессировать тигра и превратить его в домашнее животное, ни тигр не мог подчинить себе дрессировщика и совратить его в свой, тигровый образ жизни. Обе стороны были слишком сильными, для того чтобы кто-нибудь один одержал верх. Потому совместная жизнь их (перешедшая в третий уже год!) превратилась в мучительный процесс все более и более бесцельных стычек, споров и ссор. Бесцельных, потому что споры ничего не изменили, каждый оставался на своих позициях.
Наташка с завидным постоянством являлась домой все позже и позже. В различных стадиях опьянения. Единственно, чему она выучилась от дрессировщика (а может быть, это дрессировщик выучился не раздражать тигра?), — вела себя, являясь, тише, менее агрессивно и, разбросав одежду по полу, обычно сразу же плюхалась в постель. На следующий день, однако, она уверенно нападала, утверждая, что это он виноват в том, что она приходит «поддатая» и на рассвете.
— Мне скучно! — не жаловалась, как прежде, но утверждала преступница. — Утром ты встаешь, я еще сплю. Ты уходишь в другую комнату и закрываешь дверь. В четыре ты включаешь БиБиСи, и я слышу шумные вздохи — ты делаешь гимнастику. Через сорок пять минут ты открываешь дверь и говоришь: «Ну что, пообедаем?» В сущности только во время приготовления и поглощения обеда мы и общаемся. Всего несколько часов. После обеда, если у тебя есть настроение, ты говоришь: «Ну что, пойдем в постель?» Мы никуда не ходим, я ничего не вижу. Разве это жизнь, Лимонов? Я не хочу так больше жить.
Он возражал, что это, да, жизнь, что все другие пары живут точно так же, и хуже.
— А если бы я ходил каждый день на работу, в офис или на завод?.. — спрашивал он риторически.
— Я бы с тобой не жила!
Самым сильным его доводом было утверждение, что он все вечера свободен, и это только потому, что она занята все вечера, они никуда не могут ходить.
— Становись рок-стар, тогда большинство твоих вечеров будет свободно!
— Если я стану рок-стар, мы еще реже будем друг друга видеть!
Писатель редко ходил куда-либо. Большинство вечеров он проводил («Как Бодлер!» — смеясь, защищался писатель) дома, окруженный книгами на трех языках. Ему стала доступна французская литература, и он предпочитал узнавать мысли Жида, Камю, Женэ, сюрреалистов, смаковать высказывания-пощечины Селина или Арто, чем беседовать о пустяках с людьми, которых он на следующее утро не сможет вспомнить. И все же Наташка была права в своем возмущении их жизнью. Ее частью их жизни.
— Мне остопиздело кабаре. Я не хочу работать! Я женщина, и мне хочется покрутить жопой в общественных местах…
— Найди себе другого мужчину, у которого есть деньги. Ты не будешь ходить на работу, и он станет водить тебя в общественные места, где ты будешь крутить жопой…
— Придется… — отвечала она.
Отношения агонизировали… В мае, после очередной стычки, она собрала чемоданы. Однако ночью, накануне запланированного ухода Наташки, они помирились. Она не пошла в кабаре, и они всю ночь нежно делали любовь. Наутро, смущенно оправдавшись перед явившейся за Наташкой и ее чемоданами Аделью, Наташка опять не пошла в кабаре, и они курили гашиш, пили вино и делали любовь…
К одиннадцати утра третьего дня он, движимый силой, встал и ушел к столу. Сел. Последние полгода он больше тупо сидел, глядя на окна учреждения напротив, и не писал. Американского стиля квартира, удобная и просторная, раздражала его, душная своей обыкновенностью… Когда через пару часов Наташка встала, он высунул голову из комнаты, сказал ей «С добрым утром, тайгер!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92