— приказал он «зверюшке».
Девчонка равнодушно подняла черный свитер под самый подбородок и показала небольшие круглые груди.
— Можете потрогать… — Генрих захохотал и набрал номер: —…Мадам Голдсмиф! Это Генри вас тревожит, мадам Голдсмиф… вам звонила моя жена? — Последовала длительная пауза. — …Но мадам Голдсмиф!.. — Длительная пауза.
Писатель потрогал одну грудь девчонки и стал показывать ей журналы, лежащие на журнальном столике.
— …но мадам Голдсмиф! Кому вы верите больше, мне или Майе?.. Мадам…
Писатель расспросил Анну обо всей ее коротенькой жизни, самой яркой частью которой, вне сомнения, был артист Генрих, а Генрих все разговаривал с ненавистной уже писателю, невидимой ему, но хорошо слышимой в длительные паузы мадам Голдсмиф. Анна молчала теперь, читая журнал «Гэй пьед» с рассказом писателя в нем, а Генрих все говорил… Пару раз писатель вставал с кресла, подходил к Генриху и, трогая его за рукав, обращал внимание Генриха на свой указательный палец, описывающий в это время в воздухе злой кружок или, скорее, пружинный виток. «Закругляйся, товарищ!» — имел в виду писатель. Генрих с понимающим видом кивал головой, но продолжал говорить… Вдруг останавливался, следовала длительная пауза, во время которой был слышен отдаленный лай мадам, и опять следовала вдохновенная порция речи Генриха. Они уже говорили о философских категориях семьи и брака и деторождения, говорили о жизни и смерти и… о Боге. Еще немного — и они бы говорили о Якове Бёме…
Когда они заговорили о Боге, писатель настолько возмутился насилием над собой и своей дотоле мирно трудившейся за пишущей машинкой личностью, что взорвался, подбежал к Генри и нажал на рычажки телефона:
— Хватит пиздеть! Имейте совесть, дорогой! Убирайтесь отсюда, чтобы я вас больше не видел! Мой дом — не телефонная станция!
Генрих вытаращил глаза и покраснел. Положил на аппарат гудящую уже трубою, а не мелким лаем советчицы по бракоразводным отношениям, трубку и встал: «Идем, Анна, месье сошел с ума!..»
— Вы сумасшедший, да, Эдвард? Что я вам сделал?! Я заплачу за разговор… — Он полез в карман брюк… Денег в кармане у него не было. Он сам, войдя в квартиру писателя, радостно объявил, что денег у него совсем нет.
— На хуй мне ваши деньги… Вы пришли ко мне как на телефонную станцию! Сорок пять минут вы пиздели о вашей бывшей жене с неизвестной мне дурой, а я должен был листать старые журналы! Вы, между прочим, оторвали меня от работы. Так хотя бы разговаривали со мной… если оторвали. Говорили бы интересные вещи, сообщали бы информацию… — Злоба за изнасилование его, за сожженное клочком бумажки его время опять нахлынула к горлу писателя, и он прокричал: — Вон! Вон из моего дома!
— Хорошо… — собирая с пола фотографии и многотомную телефонную книжку, пробормотал Генрих. — Вы пожалеете об этом…
— Вон, бездельник! — прокричал писатель.
Генрих и ничего не понимающая, но испугавшаяся девчонка прыгнули по ступеням в прихожую и уже трясли входную дверь, не зная, как с ней обращаться. Открыли и ушли.
На год исчез Генрих из его жизни. Но выполнил, мстительный странствующий еврей свою угрозу. Писатель пожалел-таки о том, что выгнал его.
В те времена писатель еще позволял себе непростительную, стыдную, но приятную слабость спать с женщиной, которую он когда-то любил. Сказать, что писатель не должен был иметь секс с приятным ему телом, было бы гнусным морализаторством. Но, может быть, какие-то высшие, почти небесные правила равновесия добра и зла в мире требовали, чтобы писатель отказался от приятного ему тела во имя торжества справедливости. А именно — предмет бывшей любви (а во времена описываемые, уже исключительно предмет плотской похоти) — должен был быть наказан за причиненное писателю и его любви зло. Предмету должно было быть указано на дверь, как Генриху. Нет, это не было бы сведением личных счетов. Отказав даме в своем хуе, он совершил бы акт вселенской природной справедливости. И гармонично и строго прозвучал бы оркестр с небесных хоров: «Глори, глори, Аллилуйя!..»
Запоздало, но он звучит сейчас благодаря Генриху. Вот как переплетены меж собою поступки наши и тех кого мы приближаем к себе! Как волоски в девичьей косе.
Елена приехала в Париж на два месяца. Именно от нее (ей оставил пентхауз-квартиру на Трокадеро друг ее мужа) явился писатель девятого августа, избрав по наущению случая необычный маршрут, и не прошел, счастливец, по сочленению улиц де Розье и Фердинанд Дюваль, где свистели в это время пули. Лишь через десять или пятнадцать минут счастливец, уже успевший переодеться, стоял вместе с полудюжиной других храбрецов, обозревая кинематографически нестрашно выглядящие трупы и пятна крови на асфальте, замаскировавшиеся под засохшую краску.
Писатель жил между Трокадеро и рю дез'Экуфф и с наслаждением ебался с бывшей любовью, напевая модную в тот сезон песенку.
«Вэн айм виз ю, итс парадайз,
Ю кис ми ванс, ай кис ю твайс…»
Но, невидимый ему, в механизмах его жизни копался злой Генрих. Покопавшись в механизмах, Генрих углядел нужную щель и вставил туда лишнюю деталь. Будучи в такой же степени приятелем Елены, как и писателя, Генрих познакомил бывшую любовь с человеком по имени Жан-Филипп Полусвинья. Так зло впоследствии называл крупного Жан-Филиппа писатель, переведя его фамилию с французского выгодным для себя образом. (Следует сказать, что Высшие Силы пытались помешать этому знакомству. Впоследствии и Генрих, и бывшая любовь в один голос утверждали, что девятого же августа они должны были отправиться ланчевать именно в ресторан «Гольденберг», и только игривый член писателя, в это утро особенно весело настроенный, помешал затее осуществиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92