Синхронно переводят, дабы они могли обменяться идеями разрушения. Маленьких квислингов марионеточных «демократических» режимов премировали поездкой в жирный Париж и вниманием прессы, радио, теле. Им аплодировал забитый буржуазией амфитеатр.
По контрасту, Ярузельского и (еще в большей степени) Алксниса обходили как париев и пресса, и холеные организаторы форума. Алкснису дали слово предпоследнему. (Полковник произнес резкую и сильную речь. Рефреном в ней звучало: «А судьи кто?» Имелось в виду, что Запад не имеет морального права судить Восточную Европу и Россию, будучи сам криминален.) К этому времени ленивые журналисты почти все покинули скамьи «Прессы». Последнему дали слово Хорхе Семпруну, бывшему министру культуры Испании, испытанному демагогу, дабы он заглушил впечатление от речи Алксниса.
Я спустился с журналистских скамей на сцену и стоял с Алкснисом, ожидая, пока он соберет со стола бумаги, мы должны были уйти вдвоем. Раздвигая людей на сцене, к Алкснису пробрался генерал Ярузельский. «Я много слышал о вас, полковник, и хочу пожать вам руку», — начал Ярузельский по-русски. Поляк Ярузельский приветствовал «государственника» Алксниса, лидера, выступающего за сильную русскую государственность. Коллаборационисты наблюдали сцену с отвращением.
Далеко на Балканах… в ледяном декабре…
1
Дорога на Загреб пустынна. Нас в машине (на ветровом стекле надпись: «Пресса») — трое. Фотограф Кокович, переводчик Маркович и я. По радио грустный голос поет: «Сербы, хорваты, хочется до хаты…» Мосты охраняются солдатами. Плоские поля тронуты снегом. У платного турникета солдаты в различных формах обыскивают машины из Боснии.
Сворачиваем с автострады на местную дорогу на Шид. За бронированой санитарной машиной въезжаем в Шид и оказываемся в 1941 году. Солдаты повсюду. Военные автомобили, траки, бронетранспортеры. Солдаты стоят, идут, группами и поодиночке. Горчичные армейские шинели, маскировочные, кляксами, униформы… Страна солдат и оружия.
Долго ищем пресс-центр. Он в здании радио Шида. Никто не знает, где оно. Фотограф, он же шофер, ругается. Нас останавливает военный патруль. «Везете оружие? Куда вы едете?»
Находим пресс-центр. В комнате за длинным, покрытым зеленым сукном столом — десяток военных. И почему-то почти черная девушка в розовой кофте. На погонах шефа пресс-центра — четыре звезды. Он похож на молодого Жана Жене. На вид ему лет 25. Оказывается, нет, — 33 года. Узнав, что я — французский журналист, русский, капитан делается добрее. У Марковича — день рождения, нам наливают по рюмке ракии.
Пока нам отстукивают на пишущей машине военный пропуск — «дозволу», капитан спрашивает меня: «Как вы думаете, третья мировая война уже началась, здесь, у нас?» У меня нет ответа. У него тоже нет.
Нам дают резервиста с автоматом. Его зовут Зарко Михич. Солдат усаживается на переднее сиденье. Фотограф, смеясь, говорит, что меня принимают как «амбассадора» (посла). И что такая честь мне оказывается, очевидно, потому, что я русский. Следуя за конвоем военных грузовиков, выезжаем в направлении Вуковара.
Село Товарник. Церковь без головы, разрушена еще в августе. Танк с югославским флагом. Бронетранспортеры. Стены домов обрызганы тысячами осколков и пуль. Через каждые пять-десять минут нас останавливают патрули и проверяют документы. У нашего солдата тоже. Быстро едем через лес, где еще недавно прятались (так нам говорит наш солдат) снайперы.
Село Сотин. У дороги — неожиданно — яркий пляжный зонт, под ним стол и несколько ржавых железных стульев. На одном — плюшевый крупный бело-розовый медведь — солдатская незатейливая шутка. Повсюду вдоль дороги — костры, греются замерзшие солдаты. Минус десять — ненормальная температура в декабре на Балканах. Нас останавливают уже через каждые полсотни метров. Патрули теперь смешанные: армии и территориальных отрядов добровольцев. Я заметил мощного, бородатого, в кожанке, сапогах и папахе четника.
Вуковар. Руины, развалины, руины. Мертвые улицы. Десятки бульдозеров, толпы солдат расчищают проезды. Мы выходим и фотографируем. К нам бежит офицер, машет руками: «Нельзя!» Через сотню метров находим другого офицера, выше званием, он разрешает. Мы имеем право, в «дозволе» написано, что нам разрешается фотографировать в зоне боевых действий.
Нет ни единого квадратного метра в этом городе, не пораженного десятками осколков. Кто-то подсчитал, что на город был выпущено два миллиона зарядов. «Каждый дом был крепостью, — объясняет нам солдат. — Стреляли из базук». Здесь и там югославские флаги свисают с разрушенных зданий. Фотограф непрерывно снимает.
На центральной площади города снимаемся на память у сваленной скульптуры. Выясняется, что наш солдат — Зарко Михич читал мои статьи в «Борбе». (Уже полтора года я пишу статьи для этой белградской газеты.) И даже ходил искать мои книги в книжных магазинах. Спасибо ему.
Вуковара нет. Есть пространство под холодным декабрьским небом: битый кирпич, изуродованное железо, черные расщепленные деревья. Есть солдаты и бульдозеры. С небольшими интервалами постоянно взрываются глухо мины.
Во дворе разрушенного, без крыши, музея, бывшего дворца графа Эльца, когда я делаю два шага в сторону от протоптанной тропы, солдат кричит: «Не делай этого! Здесь могут быть мины!» Объясняет, что небольшие мины, называемые «паштет», часто располагаются кругом. «Я всего лишь собрался отлить», — оправдываюсь я. «Делай это здесь. Мы отвернемся». Во дворе музея в беспорядке валяются обувь, тряпки, части каких-то машин. В небе над Вуковаром нет птиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62