Мои мотивы сегодня ясны как божий день — за ними была сила, в посёлке, где обитали работяги, быть шпаной было престижно. То есть я хотел примкнуть к банде. А Витька, ещё моя мама, хотели, чтоб я не примыкал. Мать довольствовалась и заводом, вокруг были десятки заводов. Мы жили, стиснутые их заборами. Мать бывала довольна, когда я устраивался на работу, пусть и в три смены, ей главное было, чтоб я был, как все. Витька, мы с ним просидели три года на одной нарте, знал, что я не как все, и хотел для меня, как минимум, Литературного института.
Рядом с ним жила Вита Козырева, дочь доктора, у них был красивый кирпичный особняк за забором. А за еврейским кладбищем, мимо его ограды, вниз к «Тюренке», жила Лариса Болотова. Потому Витька уходил из школы с ними. У них было два пути: или мимо моего дома, затем мимо радиозавода пройти через действующее большое и зелёное русское кладбище и выйти сразу к шоссе, по другую сторону которого лежало сухое, почти без деревьев, с проваленными плитами старое еврейское, и там уж Витьке и Вите Козыревой свернуть вдоль него налево, а Ларисе направо. Зимой же, и в грязь, а грязи бывали чудовищные, они чаще всего ездили в трамвае № 23 или 24. Через три остановки от школы трамвай подвозил их к месту назначения с другой стороны, остановка называлась «Завод Электросталь». С обеими девочками у Проуторова в разное время были романы. В конце концов они остались друзьями. С девочками проблем у него не было, к нему, высокому, бледному, черноволосому, они так и льнули. Печать смерти привлекала их? Скорее, то, что он был музыкант, артист, существо много выше классом, чем окружающие рабоче-крестьянские корявые ребята. Именно рабоче-крестьянские, ибо частный сектор сочетал крестьянскую жизнь огородов и садов с работой на многочисленных заводах. Это на его, на Витькином, лице я увидел в первый раз то, что называют «смертная мука». Мы шли как-то весной мимо моего дома, вдвоём, я пошёл его проводить, и вдруг, впервые при мне, он попросил остановиться. Мы сели на край камня, чьё-то надгробие, было тихо, слышно было монотонное и многоголосое жужжание пчёл, ос и вообще насекомых. Витькино лицо, заметил я, стало серым. Он прикрыл глаза. И ответил на заданный вопрос: «Видишь, как хуёво мне». При этом лицо его и выражало смертную муку, превращалось на моих глазах в неживую серую породу, покрытую пылью, увлажнённую, ибо лицо водоточило. «Не смотри, — сказал он. — Сейчас, наверное, пройдёт». Когда прошло, мы пошли дальше.
Я потом много раз вспоминал его. Его ко мне на балконе обращение. Ещё до того, как он умер, потому что ну никто так меня не упрекал, что я свою жизнь не умею строить. А когда он умер, я уже жил в Москве, это был август 1968 года, я узнал о его смерти и нарисовал картину. Называлась «Витя Проуторон умер», где в пунктирных линиях на чёрном фоне очертания Витьки, его красное длинное тело движется на том свете. Что там, кстати? Хотелось бы знать ещё тут. Что? Кромешная чернота? Полумрак, где сгустками вдруг обозначаются безлицые, бестелесные только души? Ничем не пахнет или пованивает болотом? Серой? Узнаем ли мы, попав туда, близких нам? Вопросов много. В сущности, одни только вопросы.
А умер он вот как. Вопреки запрещениям врачей, он всё-таки женился. Запрещение ясно касалось сексуальной жизни. Напряг при оргазме мог уничтожить его сердце, как пить дать. Запросто. Но он женился и родил ребенка. Работал он рядом с моим прежним местожительством на Поперечной улице, на радиозаводе, мимо которого мы ходили из школы. Там работали в основном женщины и девушки, собирали в белых халатах электробритвы. Ну, и он там работал, без особого напряжения работа — осторожно наматывали проволоку па моторчики. Было 23 февраля, он опаздывал, потому побежал. Прибежал на работу, подарок ему женщины подарили, ведь 23 февраля, День Армии — мужской день. Вот и подарили. Он сел где-то сбоку с подарком: «Отдышусь сейчас», — говорит. Про него забыли, потом хватились: «Виктор, Виктор!» Тронули за плечо, а он умер. Ребёнок после него вот остался, успел оставить после себя. Вот и я его в мире обозначил. 26 лет ему было.
Иногда он мне снится, с нарисованными усами. Я знаю, что это он мне снится с фотографии, где он и Вита Козырева, оба в кепках, с нарисованными усами.
Почтальоншин сын Кадик (Колька)

В 1982 году в Париже я быстро написал книгу «Автопортрет бандита в отрочестве». Родилась она из пары страниц текста. Я намеревался написать рассказ. Начинался он так:
«Эди-бэби пятнадцать лет. Он стоит с брезгливой физиономией, прислонившись спиной к степе дома, в котором помещается аптека, и ждёт».
Ждал он Кадика. Кадик, он же Николай Ковалёв, был моим другом в тот горячий, истеричный кусок жизни между детством и юностью, который в старину называли отрочеством. Сейчас это слово исчезло из употребления.
Блондинчик, худенький парнишка на год младше меня, сын неизвестного отца и Клавы-почтальонши, жил в доме барачного типа. Эди-бэби недаром ждет его у аптеки. Ибо Колькин барак соседствовал с четырёхэтажкой, в цокольном этаже которой помещалась аптека, единственная на весь Салтовский посёлок. Сейчас те места поглотил город, а тогда из Колькиного окна на первом этаже барака была видна конечная трамвайная остановка, так называемый «круг». Ребята так и говорили друг другу: «Пойду на «круг», а если собирались сесть на другой трамвайной остановке, говорили: «Сяду па «Стахановском». Название остановка получила от бетонного серо-чёрного здания клуба «Стахановский». Буквой «Г» сидел «Стахановский» в пыли и грязи Салтовского посёлка. Рядом с клубом была летняя танцевальная площадка (зимой танцы происходили внутри клуба).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17