Помимо пятнадцати республиканских пагод, храмы животноводства, зерновых культур, храмы культур фруктовых и огородных, возвышаются на территории. Подобно ацтекам приходят советские граждане на ВДНХ поклоняться пшеничному колосу и кукурузному початку. Статуи быков, оленей и лошадей украшают территорию. Но красивее и милее всех сооружений для маленького отряда, продвигающегося между пагод и тенистых больших деревьев ВДНХ, был шатер, – пивной голубой храм.
Они провели на территории советского Диснейленда несколько часов до самого закрытия. Они выстояли вначале в длинной и широкой муравьиной очереди вместе с сотнями таких же как и они энтузиастов и приобрели каждый по восемь (!) кружек пива и по паре порций костистой воблы на вэдээнховских тарелках. Затем они с боем добыли места у края эшафота. Таким образом они могли спрыгивать с эшафота, когда было желание и в несколько прыжков достигать ближайших колючих зарослей. Юноши наши предпочитали удовольствие писать на открытом вольном сельскохозяйственном воздухе неудовольствию писания в пивном туалете. Поэт Алейников утверждал, что туалет воняет гнилыми креветками.
Поэт настоял на том, чтобы и ему налили спирта в кружку с пивом. Он вознамерился или умереть или выгнать из себя болезнь. Посему он жевал обильно костистую вяленую рыбу, анестезированный алкоголем, не чувствуя боли, но зная, что крупные и мелкие кости вонзаются в его исстрадавшийся рот.
Приятели смотрели на него без чувства сострадания, ибо этой молодежи чувство сострадания было неведомо. Самому старшему, Ворошилову было 28 лет, Алейникову – 23, Воронцову и Андрюшке по двадцать. В таком возрасте юноши жестоки, они преспокойно умирают, если хотят. Дорожить жизнью люди начинают в среднем возрасте, ибо чтобы дорожить ею, нужно к ней привыкнуть. Компания шумно дискутировала достоинства спонтанной, пост-экспрессионистской живописи Володьки Яковлева. Они примирились на том, что хотя школа или направление или манера, в какой работает Яковлев, не относится к самому авангардному (идиот в Москве знал, что авангарден поп-арт и гипперреализм), – Володька Яковлев – бесспорно гений. «У Володьки расстояние от сердца до холста вот такое» – Ворошилов поставил кружку и изобразил, какое небольшое расстояние отделяет Володькино сердце от стола, заваленного отходами пиршества, – клочками рыбьей шкуры, папиросными окурками, кусками мятой газеты. Две сизых ладони Ворошилова и расстояние между ними, просвет, в котором помещалась пивная кружка и кусок ворошиловской рубахи неопределенного цвета и были последним микропейзажем, увиденным поэтом прежде, чем уйти в бессознание.
Очнулся он от вибраций. Тело его вздрагивало от непонятного происхождения тупых толчков. Открыв глаза, он различил несколько ног, пара босых и пара – обутых. Босые ступни были большие и уродливые. Ворошиловские, – догадался он. У Андрюшки руки и ноги были некрупные. До него дошло, что он лежит на полу. Голос Андрюшки спросил участливо: «Ты жив, Лимонов?»
«Жив».
«А как твой рот?»
Он с ужасом вспомнил, что у него есть язвенный и кровоточащий рот и судорожно обвел языком внутренности рта. Ничего не почувствовал. Ошеломленный он молчал. Опять провел языком во рту, нажимая уже сильнее. Ничего. «Ни хуя не чувствую», – выдавил он испуганно.
«Ты вчера нахуй отключился. Как мертвенький», – произнес ворошиловский голос и одна уродливая ступня потерлась о другую.
«Он конечно ни хуя не помнит», – сказал Андрюшка.
«Я жрать хочу», – сказал поэт. Неожиданно для самого себя.
«Давай я сварю тебе манную кашу. Кашу легко глотать и жевать не нужно», – Андрюшка был сторонник каш и молочных продуктов.
«Лимоныч вчера воблу жрал», – сказал Ворошилов.
«То вчера. Вчера он и салат из колючей проволоки мог сожрать.»
«Кашу хорошо, – согласился поэт. – С маслом.» – И поднявшись, он пошел туалет. В зеркало он однако побоялся взглянуть, и отлив, вернулся в угол, где он, оказывается лежал на Андрюшкином матрасике. Андрюшка не любил спать на постели и предпочитал коротенький матрасик, который он по желанию перемещал из комнаты в комнату и спал иногда даже в кухне. Рядом с матрасиком стояли загрунтованные холсты. Черный пиджак поэта валялся на груде тюбиков с краской. В отсутствие матери Андрюшка превратил большую комнату в ателье. Поэт хотел было поднять пиджак и повесить на спинку стула или на Андрюшкин мольберт, но обнаружил, что поход в туалет отнял у него все силы. Посему он повалился на матрасик и мгновенно уснул.
Андрюшка разбудил его, поставив ему под нос тарелку с кашей. «Как собаке», – сказал поэт. Он с большим аппетитом однако съел две тарелки, и согрев желудок, опять уснул. Никакой боли во время поглощения каши он не почувствовал.
Проснулся он еще через сутки. Было раннее утро. Андрюшки не было, в соседней комнате на кровати Андрюшкиной мамы, выставив из-под простыни длинный средневековый нос, храпел Ворошилов. Вокруг кровати, на полу, лежало с десяток раскрытых книг. Ворошилов имел странную манеру читать сразу несколько книг. На босых и очень грязных ступнях Игоря, проникнув из-за отдуваемой ветром занавески, прыгало солнце.
Поэт отправился в ванную и, встав перед зеркалом, раскрыл рот. Он не побоялся сделать это, так как чтобы он не увидел в своем рту, боль исчезла. Он уже подавил на десна через щеки, проснувшись, и ему не было больно. Пальцами он растянул углы рта…
Идиллическая картина открылась ему в зеркале. Зловеще желто-зеленые еще 21-го августа, утром 23-го десны его стали розовато-белыми. Появились зубы! Маленькими скалистыми пиками они выступали из десен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54