»
«Куриный суп».
«Щи уже не варишь?» – ехидно осведомился он. Я читал ему пару глав из моей книги, еще когда я жил в «Винслоу». Первая глава начиналась с того, что я варю щи.
«Эпоха щей закончилась. Я живу теперь в эпоху куриных супов.»
«И то верно, если все время жрать щи, желудок можно продырявить. С язвой жить хуево. Я вот мучаюсь…»
«У тебя не язва, ты сам язва», – сказал я, «Я не притворяюсь», – обиделся он.
«Сорри. Неудачная шутка. Ты знаешь, я иногда думаю, что я мог бы быть таким, как ты, но…»
«Таким как я в каком смысле? Быть в моем положении никому не желаю, но свои реакции никому не отдам…» – Ян загоготал.
Я сел на кровать, так как единственный стул занял он. «Пэдэ Володя, – я вновь кивнул на окно, призывая его в свидетели, – называет меня „человеком из подполья“, но он не знает тебя, тебя бы он называл Зверем…»
«Какой из них Володя? Друг Барышникова? Который сменил фамилию Шмакофф на Макоф? Я видел его пару раз. Коротыш жопастый, да? Еврей?»
«… Слышал бы он твою характеристику.»
«А хуля… Что вижу, то и называю.»
«… Он неплохой мужик. Всегда меня кормит, когда к ним захожу. Несколько раз то пятерку, то двадцатку совал… капризный он, конечно, и вздорный бывает, но кто без недостатков, пусть швырнет в него камень…»
«Хули ему двадцатка. Он за книгу об этом гаденыше Барышникове небось жирнейшие мани получил.»
«Фашист Ян, – сказал я, – ты ненавидишь всякого, кто преуспел и больше всего – своего брата эмигранта, да?» «Ты сам его, бля, терпеть не можешь, танцора-жополиза. Ты столько раз об этом говорил.» Он был прав. Он помнил. Я говорил.
Из окна вдруг мощно подуло, так что одна из створок, до сих пор закрытая, приоткрылась. Воздух, крепко-весенний, принесло из самого Централ-Парка. Свежими листьями запахло, мокрыми тучами, растоптанной почкой.
«Ни хуя нам, Эдюня, хорошего не видать, – сказал Ян и усмехнулся. – Ни хуя.»
«Не распускай чернуху… Весна идет… Познакомься лучше с польской девкой, сколько можно у Розали двадцатки оставлять. В Культурном центре на 46-й появилось много польских девок.»
«Розали хороша тем, что как ты ей скажешь, так она за двадцатку и станет. А девка, тем более польская стерва, прежде чем отдаться своему мазохизму, будет долго выебываться… Мне эти выебывания ни к чему, – я мужик серьезный. Петушьи церемонии эти – распускание перьев, надувание гребня, походы в рестораны, прежде чем она соизволивал раздвинуть ноги, – мне на хуй не нужны.»
«Что ты хочешь, – все так устроено… Нужно соблюдать условности… Вначале внесешь капитал, потом последует прибыль.»
«Я никогда не соблюдал. Но там, – он показал рукою в сторону окоп, но я понял, что он имеет в виду не Централ-парк и не квартиру моих пэдэ на Коломбус, но нашу бывшую родину, – там у меня была сила, магнетизм, – он гордо обвел мою комнату взглядом. – Там я на них, как змей на кроликов глядел. А если руку на задницу соизволил класть, так она сразу чувствовала, что хозяин пришел, и вся под ноги швырялась. Сразу мазохизм свой с первой встречи открывала. Топчи меня, ходи по мне, еби меня… Здесь я потерял силу… – Он помолчал. – Понимаешь, здесь они чувствуют, что я никто, что сила во мне не течет. Я не о сексуальной только силе говорю, ты понимаешь, но об этой, общебиологической, которой сексуальная только составная часть. Там я был Большое Мужское Животное. Здесь я никто в их обществе, среди их самцов, а девка, она ведь животное сверхчувствительное, она чувствует в глазу неуверенность, в руке трепыхание. Ты понимаешь, о чем я говорю?»
Я понимал. Он был в ударе, он сумел объяснить то, что я чувствовал сам. Когда ты не хозяин, то в прикосновении твоем – робость. Чтоб тверда рука была, – победить другого самца или самцов ты должен. А здесь, ни он, ни я – никого победить не можем. «Давай свой суп», – сказал он,
Когда мы выпили всю водку, заедая горячим (я разогревал его три раза) супом, он сказал мне: «Фашист, Эдюля – это мужчина. Понимаешь? – Он встал и, пройдя в туалет, не закрывая двери, стал шумно уринировать. – Понял, в чем дело? – спросил он из туалета. – Коммунизм или капитализм построены на всеобщей немужественности, на средних ощущениях, и только фашизм построен на мужественности. Настоящий мужчина – всегда фашист.»
Во взгляде Яна сияло такое презрение к этому миру, такой фанатизм человека, только что открывшего для себя новую могущественную религию, что я решил проводить его из отеля. Человек с таким взглядом должен был неминуемо нарваться на неприятности.
В элевейторе находился одинокий черный в джинсовой жилетке на голой груди. Ян было рванулся выразить ему свое презрение, но я туго обнял его за шею, якобы проявляя пьяные чувства «Друг ты мой, бля, Супермэн!», – закричал я. Парень в жилетке, скалился, довольный. Пьяные белые люди вызвали в нем чувство превосходства. Не отпуская Яна из крепкого капкана объятия, я провел его мимо нашего бара и вывел в ночь. Повел его вверх по Бродвею.
Вечер был теплый. Дрожали цветные неоны на старом бродвейском асфальте. Музыка и визги девушек доносились из баров. Сотней доменных печей могуче дышал округ нас Нью-Йорк – литейный цех завода «Звезды и Полосы».
Перейдя с ним 89-ю, я оставил его. Похлопал его по плечу, предполагая, что четыре улицы до его 93-й он прошагает без приключений сам. Повернувшись физиономией в даун-таун, я ждал зеленого огня, дабы пуститься вниз по Бродвею, но пересечь 89-ю в обратном направлении мне не удалось. Я услышал голос Яна, крики: «мазэр-факер! факер!» Шарканье ног по асфальту. И вновь: «мазэр-факер!» Я сделал то, что сделал бы каждый на моем месте. Я повернулся и побежал на голос приятеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54