- Разве можно на земле жить с подобными скотами?
Судья, конечно, сделал ему замечание за оскорбление личности.
Но Романов не унялся. Он сказал о брате все, что думает. Он клеймил
позором его трусость, нерешительность. Романов ждал суда. Думал, что брат
на суде одумается, скажет во всеуслышание, как все было на самом деле.
Ничего же на самом деле не было, вот в чем вопрос! И все это - страшная,
нелогичная игра каких-то затейников в закон, которого тут не было...
Единственная тут светлая личность - Боярский. Это Человек! Этот худой, не
в меру злой, человек - преграда беззаконию...
Вновь подняли Дмитриевского. Пряча глаза, он заявил, что является
убийцей. И ничего не поделаешь, милый Романов...

- Ты помнишь, как хвалил меня на суде?
Боярский стоял у порога, не раздеваясь.
Романов только что вернулся с завода. Он был торжественно приподнят:
в парткоме ему сказали, что надо прощаться, Романова отзывают в институт.
Он думал, что Гордий тогда лгал, как-то подтолкнуть его хотел, используя в
своих целях.
- Проходи. - Романов хмурился. - И приступай сразу, зачем пришел?
- Сразу, так сразу...
Боярский уже говорил насчет скрипача Володи Доренкова. Так вот -
Иваненко была влюблена именно в Доренкова, а не в твоего брата. В твоего
брата была влюблена его теперешняя жена. Доренков всегда завидовал твоему
брату. Он ему даже как-то грозил: напишет на него!
- Новая версия? - Романов был ироничен, хорошее настроение постепенно
таяло в нем.
- Это верная версия!
- Ты проходил по какой-либо версии?
- Не надо! - крикнул в гневе Боярский. - Не надо!
- Я тебя спрашиваю: ты проходил по какой-либо версии? - Романов
накалялся злом, лицо его из интеллигентного превращалось в тупое,
мстительно-допрашивающее. Глаза были колючими, отталкивающими все
возможные возражения.
- Твой брат сидит. Ты на воле. Не пошевелил пальцем.
- Я шевелил всей душой на суде.
- Но ты же ему подыгрывал. Ты и виноват! Если бы ты ему не
подыгрывал, выплыл бы настоящий виновник - Доренков.
- Ты это утверждаешь?
- А почему не он?
- А почему не ты?
- Я?! С какой стати?
- Ты же с пеной у рта защищаешь! Что-то тут есть!
Боярский вдруг стал отступать к порогу, он тащил за собой свой плащ:
- Ты слышишь! Ты понимаешь, что говоришь?! Гадина! Трусливая мышь!
Если бы меня они взяли, - будь спокоен! Я бы не подыгрывал!
- И пошел бы к стенке. Ты же не был на следствии ребят, которые пошли
к стенке! Но они-то были ни при чем! Ты это своей башкой уразумел?! Перед
нами были они, турок!
- Все равно ты подонок! Дрянь!
- Он бы держался! Это так тебе кажется!
- Не кажется, нет. Они меня обволакивали. Я твердил одно: нет! Твой
брат - не убийца. Он трус. И ты трус. Больше чем он!
- Но он же не хочет! Сам не хочет!
- В том и дело, что мы должны хотеть!
- Тебя обработал адвокат?
- Дурак! Дурак! Дурак!
Хлопнула дверь. Боярский всегда расправлялся с дверьми, калитками,
вроде они были в чем-то виноваты. Бах!

Романов медленно подходит к окну. Боярский бежит быстрыми-быстрыми
шагами. Удаляется в сторону трамвайной остановки. Боярский обиделся, -
думает Романов. - Но почему? Зачем хлопать дверью? Ты там, где я, был? Ты
все это видел? Ты шел рядом с моим братом? То-то!
Кажется, успокоенно отошел от окна. Но вдруг опять к дверям, к окну
пошел такими же быстрыми, как Боярский, шагами! "Ты был там!.. Ты там, где
я, был!" Но это же чепуха, Романов! - крикнул сам себе. - Что же
происходит на белом свете, если я так говорю сам себе? Это же плохо, что я
говорю сам себе такое...
Еще недавняя радость не показалась Романову уже радостью. Она была
сама горечь. Враз, в секунду, радость превратилась в ничто! Вдруг он с
этой щемящей горечью спросил себя: завтра ты придешь в институт? А дальше?
Пойдешь в институт опять и опять... Да, да, буду ходить! Со временем даже
защищусь. Все станет на свои места. Будут у меня новые дети. Через восемь
лет я с ними пойду встречать двоюродного брата. Его выпустят в старом
поношенном костюмчике. Да дело не в этом! Как я посмотрю в его глаза? Что
же я? Кто я? Что за человек, если на мне лежит неправда? Я - ничто.
Порошок. Мертвое лицо, мертвый мозг, мертвая рука, которая станет жать
руку брата. Я ему скажу: "Я напугался за твою шкуру. Ты же просил!" А
напугался я на самом деле за собственную шкуру. "Ах, товарищ Романов! Все
позади! Давайте, дерзайте!"
Он долго, загнанно ходил по комнате, на дворе слякоть, дождь. Страшно
одиноко, пусто. Докторская. Кандидатская. Кафедра. Не мило! Глупо, что не
мило. Но не мило. Этот старикан счастливее во сто раз меня! Он ищет.
Живет. Кривляется, но выясняет. Ездит, шумит, наверное, плачет. И дядя,
наверное, плачет. Живут люди совестью, - скажет дядя, - мыслю так. Как
проповедник. Но люди действительно живут мыслью, и страдания у них общие.
Не мое ли это тоже страдание - брата горе! Как он попал в горе? Почему
выпал билет на его долю?
Так он долго, шажками-шажками скорыми, ходил по комнате, бегал,
думал, ругая все. И ругал себя. Спал он плохо. Снилось ему, как брата бьют
подонки. Их там много. Романов вскакивал, кричал. В комнате он был один:
мама, слава богу, была на дежурстве в своей больнице. Не расстроится!
Сегодня он пришел в родительский дом поработать над диссертацией.
Поработал!
Благодарю, - сказал он кому-то под утро, - за все благодарю! За то,
что я такой... Такая сволочь!
Не понял! - возразил кто-то в нем.
И не надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30