А я благодарю. За все. В общем - за все. А конкретно -
благодарю этого адвоката, маму, всю жизнь. И в частности всех за... За
новую службу? За премии? За высокую зарплату? За новую мебель? Нет,
Боярский, ты сам дурак. Дурак. Ты вот доктор наук. Легко тебе кричать,
бить в грудь. Ты там был всякий раз свидетелем!

Гордий не сдержал слова - обещал Романову больше не приходить. Вновь
явился. Желтое, болезненное его лицо еще больше, кажется, пожелтело. Сам
он высох, стал меньше. Будет теребить душу. Заговорит о Боярском. Конечно,
знает, что Боярский был тут. У этих адвокатов нюх собачий. Боярский, не
добившись от Романова ничего, побежал к адвокату. А куда ему еще бежать?
Он признался, что адвокат, которого терпеть не мог, в общем ничего.
О Боярском и завел разговор Гордий. Боярский в единственном числе
желает брату Романова счастья. Остальные друзья - вроде их и не
существовало.
- Спасая друга, подставляет иного? - ухмыльнулся Романов. - Может,
Доренков в отличии от Дмитриевского устоит перед новым Меломедовым, верно?
- Неверно. Не надо паясничать. Боярский тут ни при чем. На Доренкова
он показывает лишь потому, что это опровергает виновность вашего брата.
- Топи ближнего!
- Я был у вашего брата...
- Я догадался, - перебил Романов. - И как? Успешно?
- Нет, не успешно.
- Вот видите!
- Брат вас считает самым мужественным и храбрым. Вы брали на себя -
он это помнит - его вину. Тянули на бытовую драму. Он забыл, что вы на
суде перестали ему подыгрывать. Он считает, что вы самый мужественный
человек, которого он встречал. "Не побоялся назвать меня трусом, а брата
своего самым мужественным", - сказал мне недавно один человек. Это их
бригадир.
- Вы, конечно, иного мнения?
- Да, иного.
- Я по-вашему трус?
- Отъявленный.
- Со слов Боярского?
- Почему вы так считаете? У меня собственное заключение.
- Я не иду на уговор брата?
- Да.
- А вы шли на смерть за кого-то?
Гордий тихо произнес:
- Ну, конечно же, шел.
- Это было, естественно, в войну?
- Да, в войну, Романов. Я шел за вас, за Меломедова, за
Дмитриевского. Идя за вас, я шел за правду, за великое дело освобождения
людей...
- Мы не оправдали ваших надежд? И я, и мой двоюродный брат
Дмитриевский?
- Да, вы оказались слабыми, очень слабыми.
- Но вы знаете, почему?
- Знаю. Вас воспитывали мамы. Любящие, занятые. И у вас, и у брата
погибли отцы на войне...
- А Меломедов? Он...
- Он самый из вас отъявленный трус. Факты и фактики сами лезли. Вдруг
сбежалось: "Он, Дмитриевский!" Он это продвигал. Увидев ложь, он трусливо
спрятался, боясь ее признать. Из вас он самый страшный. Хотя, хотя...
Погодите! А вы-то? Вы-то, что же, не дрались на улице? Не защищали себя?
Вы, что же, давали себя положить на лопатки?
Романов положил голову на ладони, закачал головой.
- Смешно, смешно! Кто вы? Человек! Выбили мне будущее. Я, Иван
Семенович, уже работаю. Ну пусть отсижу еще. Они же все против нас будут.
А он, брат? Он опять струсит?
Романов заплакал.
- Самое ужасное, наверное, во всем этом, - тихо добавил,
захлебываясь, как мальчишка, слезами, - это любящие нас женщины. Матери и
настоящие жены! Вы понимаете меня?
Гордий кивнул головой:
- Только не самое ужасное, - поправил он, - а самое прекрасное.

Через два дня они вдвоем посетили Дмитриевского. Гордий правильно
рассчитал: только этот человек, всю дорогу беспокойно ерзавший на скамейке
электрички, может спасти его подзащитного.

12
- Гордий говорит, алло! Меломедов?
- Да, это я.
- Меломедов, как дела?
- Вы - как официальное лицо спрашиваете? Или как сочувствующий? Если
как сочувствующий, то, по правде говоря, неважные мои дела.
- Вы этих, Долгова и Сурова, отпустили?
- Неважные мои дела. Вернулся только что из района. Убрал могилку...
Что еще? После вашего отъезда чуть не запил, Иван Семенович. Я понял, что
вы поняли...
- Ты что, меня не расслышал?
- Слышимость раздолье... От чего, спросите, чуть не запил? От...
бесконечной радости! А радость откуда? От вашего друга Басманова! Под его
неусыпным надзором, под непрерывным его бдением я подумал-подумал, взвесил
все еще разок, взвесил и отпустил, Иван Семенович, этих заробитчан. Так у
вас на Украине говорят?
- Так, Игорь, так... Ну и что?
- Они не виноваты, это ясно.
- Говори, говори дальше! Что не ясно?
- Не ясно - что? Представляете, Иван Семенович, никто не виноват! Ни
заробитчане, ни те, ни эти. Все живут, все что-то не так желают, а - не
виноваты. Даже виноватые становятся не виноватыми!
- Ты обо мне говоришь?
- О вас говорю! Мне тут Басманов лез в душу, в самую душу! Чтобы я
покаялся перед вами. Я тогда посадил Дмитриевского! Вы не могли защитить!
А я теперь кайся!
- Зачем! - Ирония прозвучала в слове этом. - Зачем каяться? Ты его,
Дмитриевского, от вышки увел!
- Да! - закричал Меломедов. - Да! Я увел его, так как был один
вариант - или вышка, или признание! Я - что? Один вел этого вашего
подозреваемого? Или была еще общественность, которая требовала быстро
раскрыть дело? Или не свидетели у меня были?
- Это ты так, выходит, каешься? Ты его спас от вышки! Эх, Игорь! А
если бы ты вел его по истинной тропе? Разве ты был бы хуже?
- Я мог бы убить его! Своей этой истиной! Разве она у нас есть,
спрошу вас и вашего Басманова?
- Есть, Игорь. Есть. Иначе нельзя жить.
- Вы хотите сказать: если бы я был более тонким следователем, то
тогда бы выявил настоящих убийц и была бы у меня Наташа Светличная!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30