Андрей ЩЕРБАК-ЖУКОВ
Я РИСУЮ...
стихотворение в прозе

Чтобы забыть о жаре,
Нарисую-ка я, пожалуй,
Хоть снег на Фудзи.
Кисоку

Я рисую давно, хотя никогда не учился этому специально. Просто люблю
в свободное время разбросать по клочку бумаги штрихи и линии, выстроить из
них какое-нибудь странное, диковинное существо и только потом осмыслить
его двумерное существование. Неожиданно и приятно рисовать, не задумываясь
заранее о том, что возникнет на листе. Самому интересно. Карандаш, как
бесшабашный прохожий в большом и незнакомом городе, совершает движения
туда, куда хочется прямо сейчас, в этот самый миг. Я сам люблю так гулять
по Москве - вычерчивать неповторимые кривые на асфальте бульваров, улиц и
переулков. Свобода...
Неплохо получаются у меня пейзажи с натуры. Люблю природу. Иногда
удается почувствовать, чем живет она, слиться с ней - войти в нее и
впустить ее в себя. Это жизнь, это всегда радость.
Натюрморт интересен по-своему. Мертвая природа. Долгое путешествие в
лабиринте неживых, холодных предметов. Плутание, поиск чего-то теплого,
светлого и - наконец - выход!
Словом, рисую я в свое удовольствие. В живописи я дилетант и вполне
удовлетворен этим. Вот только одно кажется мне обидным - никак не выходят
у меня портреты. Изображать кого-то по памяти не удается вообще, как будто
черты лица не живут отдельно от человека. А если пытаюсь рисовать с
натуры, получается что-то и вовсе странное, ни на кого не похожее...

Я рисую дядю Гришу. Он только из рейса - пыль и масло на его сапогах.
Прямо из коридора, не разуваясь, будто забыв, он уверенно и твердо
прошел на кухню - его любимое место. Пригласил и меня следом. Я сел на
стул у окна, спиной к оранжевому заходящему солнцу. Дядя Гриша хлебнул
воды из-под крана, отер рукавом сигаретно-рыжие усы и сел на табурет,
старый и ободранный. На стене рядом нарисовался контур его тени. Крупная
капля сорвалась из медного крана, булькнула в раковину. Солнечные лучи
начертили на дверях и стенах волнистые линии.
- Заходи, сосед. Расскажи что-нибудь интересненькое - ты на это
мастак, - сказал мне дядя Гриша и, слегка прикрыв веки, уперся плечом в
стену.
Я начинаю рассказывать одну из тех историй, что в большом количестве
храню в своей памяти. Мои слова весело льются, дядя Гриша молчит, а я
незаметно достаю блокнот, карандаш и пытаюсь рисовать.
Я рисую дядю Гришу большими, грубыми, шероховатыми штрихами. Линии
ломаные, неровные. Это потому что лицо у него такое - скуластое, совсем не
городское. Весь он такой, как будто прямо в степи из земли вырос, хоть
уже, наверное, лет тридцать живет в городе, водит рефрижератор...
Мой собственный голос как-то странно действует на меня. Наверное я не
могу, как Цезарь, - два дела сразу... Слова звучат глуше и как бы со
стороны, будто уже говорю не я, а кто-то другой, а я отвлекаюсь и упускаю
линию разговора. Какие-то картины мелькают у меня перед глазами - неясно,
еле видно, как будто сквозь кальку. Я не успеваю ничего заметить, но,
кажется, продолжаю что-то рисовать. Рука сама ведет карандаш, или карандаш
ведет руку, а я даже не вижу листа...
Ну вот, в глазах снова посветлело - все прошло. Я смотрю в свой
блокнот, но там нет даже лица. То, что задумывалось мной как усы,
неожиданно вытянулось в длинные, ровные ряды аккуратных грядок. Глаза
потеряли округлость и превратились в окна с отразившимися в них облаками и
солнцем, а морщинки вокруг них - в небольшие, скромные ставни. Брови и
морщины лба стали крепким, но чуть-чуть грубым скатом крыши, потемневшим
от ветров и дождей. А волосы неожиданно пегим клочком ковыльной степи -
каких уж наверное нет давно - разнеслись вдаль, где на круглом горизонте
показалась речка.
В целом - славная картина, достойная реалиста-деревенщика. Того и
гляди, из домика выйдет морщинистая старушка в темном платочке или
мордатый голиаф-механизатор. Вот только непонятно, к чему вдруг я
нарисовал все это, ведь не видал такого сроду, да и придумать не мог.
Вырос я в городе, летом отдыхать ездил только на море - что такое деревня,
знаю исключительно по кинофильмам. Странно...
Дядя Гриша внимательно смотрит на лист. Что-то неуловимое меняется в
его лице, мелькают искры мгновенных воспоминаний.
- Ой, да это же Светлановка! Ну, точь-в-точь... Такой я ее и
запомнил. А ты разве бывал там? Эх-хе-хей, а сколько лет я там не был...
Как ты ее только нарисовал? И дом мой... бывший...
- А хотите, я вам подарю, - я вырываю лист из блокнота, протягиваю.
- Спасибо тебе. Родина все же...

Я рисую Зинаиду Петровну. Тетю Зину.
Она сидит на лавочке, у подъезда, и разговаривает с соседками. Их
пятеро - кто-то следит за гуляющим внуком, кто-то вяжет шерстяной носок,
кто-то просто отдыхает после трудового дня и рад возможности расслабить
взгляд и не смотреть никуда.
Они беседуют. Я затрудняюсь сказать, о чем. Даже если бы мне было
слышно. Потому что их разговор ни о чем. Вроде бы обо всем - о детях, о
зятьях, о молодежи, о талонах, о цене на картошку, о телевидении, о том,
что все плохо, но кое-то все-таки хорошо, иногда даже о летающих тарелках
- а в общем, ни о чем. Вечером, на лавочке, с соседями каждому человеку -
независимо от пола и возраста - хочется поговорить ни о чем.
1 2 3