Это для
отдыха. После трудового дня.
Я рисую тетю Зину, потому что она ближе всего, и ее никто не
заслоняет. Она сидит ко мне полупрофилем и на меня не обращает никакого
внимания. Это хорошо.
Я прижимаю блокнот к пыльному, шершавому стволу дерева, скрывающего
меня, и начинаю рисовать.
В лабиринте грязной коры бегают муравьи. Сверху на меня сыплется
мелкий птичий шум, иногда разрезаемый гордым и резким криком грача. На
другом конце двора слышится лай и детский смех. Эхо теннисным мячиком
скачет между домами в прохладном вечернем воздухе.
Тетя Зина - полная, дородная женщина предпенсионного возраста. У нее
толстые, красные щеки и три подбородка, маленький, чуть конопатый нос,
выцветшие, когда-то давно голубые, глаза, а под ними - отечные мешки и
морщины. Крашеные, каштановые волосы собраны в пучок.
Легко касаясь листа карандашом, я рисую округлые формы. Так, как
будто леплю снеговика...
Сумерки решительно уплотняются - и вот я уже почти ничего не вижу. Я
выхожу из-за дерева и приближаюсь к скамейке, но все равно ничего не
разобрать. У меня перед глазами только белые пятна и черные тени, и весь
объем двора будто засыпан серым.
Но вот кто-то зажигает лампочку над дверью подъезда, и тетя Зина меня
замечает.
- Летаев, ты что там чертишь? Меня что ль рисуешь? Ну-ка, покажи
сюда. А-а-а... Это что - шкаф, да? Понятно... Во! Как раз такую стенку я
хочу. Помните, я вам говорила, - это она уже соседкам. - Точно-точно.
Правда красивая? По-моему, очень изящная...
Мой рисунок ходит по рукам.
- Дай-ка его мне, - просит тетя Зина, - я мужу покажу. Может купит
где-нибудь. А ты себе еще нарисуешь.
- Пожалуйста...
И только когда листок уже готов скрыться в кармане халата тети Зины,
я замечаю на нем нарисованный шкаф, тумбочку, столик - в общем, какой-то
мебельный гарнитур, видимо импортный. Линии прямые, вытянутые...

Я рисую друга. Мы знакомы уже много лет. Пожалуй, тут уж трудно в
чем-нибудь ошибиться. Я знаю каждую черту не только лица его, но, кажется,
даже души. Мы знакомы с восьмого класса... Хотя, нет - в восьмом мы уже
стали лучшими друзьями. А познакомились намного раньше - в пятом,
кажется...
Он сидит на кушетке, скрестив ноги, как тибетский монах в позе
лотоса; его босые ступни торчат в разные стороны, и сам он улыбается.
Сколько знаю его, всегда он такой - светящийся изнутри; в сероватых глазах
- блеск, на губах - улыбка.
Он сидит посреди своей странной, на первый взгляд неудобной комнаты,
похожей скорее на маленький провинциальный музей. Так кажется не только
потому, что на стенах ее тесно висят плакаты и фотографии, а весь объем
заполнен необычными предметами и композициями: череп в темных очках и
американской кепке, над ним - собака-марионетка с галстуком и медалью,
вместо люстры - корабль... Эта комната похожа на музей еще и тем, что мой
друг почти не живет в ней - он учится в Москве, а сюда приезжает только
летом. И когда его нет, эта комната - будто он сам, будто музей ему, будто
его душа. Мой друг, как и его комната, никогда не скрывает своего
внутреннего содержимого - своих чувств. Но это совсем не значит, что в них
легко разобраться - сам он даже не пытается. Он говорит:
- Нет ничего хуже выясненных отношений. У них нет возможности для
развития. Я люблю двусмысленность ситуаций, дымку, легкий туман, тонкие
намеки, едва заметные ощущения... Однако терпеть не могу лжи и скрытности
- это совсем другое дело.
Я не знаю, насколько он прав.
Я только пытаюсь нарисовать его лицо, как оно есть - старательно
переношу на лист знакомые черты. Вот нос, глаза, длинные волосы... Но все
какое-то другое, не его. Нос короче, губы тоньше, глаза большие, выпуклые
и явно карие - это заметно даже на карандашном рисунке. Длинные ресницы,
совсем другой овал лица, темные волосы чуть вьются... Это девушка, я ее
знаю. Друг знакомил нас как-то в Москве...
Друг, как будто заметив мое удивление, слез с кушетки и заглянул ко
мне в блокнот. Кажется он ошарашен больше, чем я. Он долго смотрит на
лист, потом нерешительно просит:
- Слушай, подари ее мне, а. Раз уж ты догадался... Тебе зачем, а
мне... Ты ведь понимаешь. Подари, пожалуйста...
- Возьми, конечно, - я отдаю лист другу и начинаю действительно
что-то понимать.

Я рисую тебя. Ты сидишь у окна, и теплый солнечный свет бабьего лета
падает на твои волосы. Он путается в их густом лабиринте и, уже отчаявшись
выбраться, вдруг отскакивает на стены, радуясь свободе. И радость
последнего света передается нам. Еще секунду назад ты смотрела на меня,
улыбаясь, и вдруг задумалась. Твои глаза - похожие на два только что
срезанных стебелька травы, блестящих от выступившей изнутри влаги - стали
такими глубокими, что непременно хочется в них заглянуть и увидеть свое
отражение. Именно свое. Хотя, смею ли я мечтать об этом. Откуда мне знать,
кто со дна этих колодцев смотрит на звезды...
Я вдруг понимаю, что совсем не знаю тебя, может быть, даже впервые
вижу. Кто ты мне? И что вдруг я делаю в твоем доме?
Кажется, я все-таки видел тебя когда-то раньше - в одной из прошлых
жизней. И вдруг встретил сегодня на улице и поздоровался. Ты удивилась, но
тоже кивнула - видимо вспомнила. И мы заговорили. Потом мы гуляли по
улицам, мостам и скверам - по тем же самым местам, где я когда-то бродил
один, бессмысленно и непринужденно.
Я, помню, читал стихи.
Помню, мы пили вино из одного бокала.
1 2 3