Каждое - каждым.
А потом вздыбившаяся земля тяжело, с маху ударила по щеке и хлынула в
глаза мраком.
Что это, что? Крохотной искрой, слабым язычком алого пламени дрожит,
расплывается во мраке, рядом у самых глаз? Цветок? Здесь, на мокрой
осклизлой гальке? Чудо? Кровь. И будто сорвали с ушей липкую пелену:
крики, рев, чье-то надсадное хриплое дыхание - не свое ли? Кулаки
упираются в гальку, и в правом все еще сжата рукоять меча; слабый соленый
ветер ерошит волосы - почему? Где шлем? Встать... Трясутся колени,
отказываются открываться глаза, немеет беззащитный затылок в ожидании
ледяного железа... Почему я все еще жив? Почему он не добивает? Встать!
Это тяжелый труд - подниматься, оскальзываясь на гладких мокрых
камнях, опираясь на меч, как на посох; а горячий пот ручьями стекает по
лицу, и это хорошо, он промыл глаза и можно разглядеть хоть что-то сквозь
розовый сумрак слипшихся от крови ресниц.
Урман. Вот он, здесь, совсем рядом. Стоит согнувшись, уронив щит,
качается, зажимает ладонью лицо, и из-под ладони на рыжую бороду, на
панцирь, на гальку бежит алый ручеек. Отнял руку, глянул - скула
разорвана, в кровавом месиве смутно белеет кость. Не лицо - адская маска.
Шагнул, едва не упав, приподнял меч. С трудом, словно непомерную тяжесть.
И тот, который я, широко раздвинул трясущиеся колени, потянул вверх, к
небу, окровавленное жало меча.
Забыто все - и земля, и небо, и море; рев врагов и своих вышвырнут из
слуха, словно хлам из сеней - перед лицом враг и бой не окончен.
Тот, который я, роняет с трудом поднятый меч на трясущуюся голову
урмана - не достает, падает вслед за мечом на колени, на камни. И урман
оседает на камни, тянется к лицу пальцами, с которых капает алое, рычит, и
кровавые пузыри лопаются у него на губах. И тот, я, тянется навстречу -
бой! Бой не окончен!
Но кто это вцепился в плечи, в руки? Почему двое урманов оттаскивают
назад своего?
Поединок окончен. Поединщики оказались равны, и боя не будет, не
будет больше крови между своими и этими... Сегодня и здесь.
И был вечер, и горели на диком, безжизненном берегу костры (свой и
чужой), но нашлись такие, кто подходил к чужому костру - не для драки, для
разговора; и нашлись урманы, приходившие говорить к новогородцам. А потом
было серое, туманное утро, и ледяная свинцовая вода была по грудь, и ноги
скользили по предательскому каменистому дну, и руки переставали
чувствовать от холода и усталости, но лодья ползла на глубину - тяжело,
неохотно, но ползла, а урманы сгрудились на берегу и не мешали.
А потом паруса тяжело развернулись на скорой рукой починенных мачтах,
и все - урманы и берег - кануло в тяжелый белый туман...
Это было давно, но тот, который я, помнит все, будто только вчера
лопались от яростного рыка кровавые пузыри на этих губах, ведущих нынче
учтивые речи:
- Наш спор не окончен, витязь. Мы испытали силу друг друга борьбой с
бешенством моря, испытали и ратным железом. Силы были равны. Но осталось
еще одно испытание - кубком хмельного вина. Пойдем, витязь! Я гость твой в
этом городе, будь же и ты моим гостем на нашем торговом подворье. Пойдем,
сразимся в последний раз, и если вновь не сумеем мы одолеть друг друга -
смешаем кровь, обменяемся именами и станем братьями!
И снова - мороз и ночь, снова скрипит под ногами снег, а улочки,
тонущие в снегу и во тьме, тянутся, вливаются в новые, сплетаются в
странный, но знакомый узор под бесстрастными белыми звездами; и редки
черные силуэты людей, но и это малое их количество непомерно для зимней
ночной поры, и город кажется непривычно оживленным, потому что - праздник.
А потом была калитка урманского гостевого подворья - крепкие доски,
кованные тяжелой медью. Она натужно скрипела, трудно поворачивалась на
вымерзших петлях, и в открывшейся за ней черноте замаячила фигура бронного
урмана в заросшем мохнатым инеем шлеме, коченеющего в бессмысленном
карауле.
А потом - мимо длинного ряда заваленных снегом лабазов, в двери, в
темень и снова в двери, за которыми тусклый свет, протопленная до духоты
тесная горница, ломящиеся столы и хриплый приветственный рев десятка
хмельных глоток.
И был говор, и грохот посуды, и песни - странные, печальные,
протяжные и исполненные яростного веселья, перемежающиеся хриплыми
воплями.
И были пляски, здесь, в тесноте. По очереди, по одному выходили
урманы и, почти не двигаясь с места, всплескивались вдруг бешеными
высверками тяжелых широких клинков, сжатых в обеих руках, растворялись,
тонули в неистовом мельтешении железных сполохов под ритмичные вскрики
прочих.
А тот, меднобородый, сидел напротив, и отсветы холодного железа и
теплых огней вспыхивали-искрились в его потемневших глазах, и он смеялся,
говорил что-то, подливал хмельного равно с собой. И хмельное бродило в
крови веселым буйством, играло шутки, и широкое лицо напротив вдруг
расплывалось, теряло четкость, тонуло в теплых сумерках, заволакивающих
глаза, чтоб через миг вынырнуть вновь...
Тот, которым стал я, не заметил, как, почему мертвая тишина повисла в
горнице, но, вдруг осознав безмолвие вокруг, мгновенно очнулся от хмельной
полудремы, метнул настороженный взгляд по сторонам, готовый ко всему.
Новое лицо. Будто порожденное морозом и снегом, которые там, за
стеной. Прозрачные голубые глаза, холодные, глядящие поверх и сквозь,
словно глаза хищной птицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75