..
Что это? Что? Новый звук. Сквозь шелест, сквозь гул, сквозь медленные удары в груди. Слабый, едва ощутимый стук, неровный и частый. Или его нет, или это тоже воспоминания? Ведь он очень похож на что-то, этот стук... На что? И потребность осознать, отделить то, что есть, от того, что было когда-то, но не может существовать теперь, совершила ненужное, нежелаемое: безвольно разомкнулись воспаленные веки, и в глаза тяжело ударил мутный утренний свет.
Медленно, очень медленно сквозь радужную муть, сквозь навернувшиеся на глаза слезы проступали зыбкие тени окружающего, обретали форму и прочность — серый, зализанный волнами песок (совсем близко, у самых глаз); и сами волны, неспешные, с клочьями грязной пены; и высокие каменные обрывы; и сжатые ими полоска неба и остервенелый поток, щерящийся им же изгрызенными камнями...
Хромой вспомнил и понял. Понял, куда и зачем волок его Безносый, и понял, куда потом Безносый исчез, и куда исчез трупоед, и куда свалился он сам. А еще он понял, что Духи спасли его, Хромого, вынесли в тихий заливчик, на песчаный плес, не дали потоку убить о камни.
А еще он понял, что Духи не любят злых. Потому, что совсем недалеко (протяни руку — тронешь) лежал Безносый, и лицо его было вздувшимся, черным, мертвым. Ведь так не бывает, чтобы в потоке погиб сильный, а полумертвый Хромой остался жить? Не бывает. Но Духи добры. Не любят плохих, любят Хромого.
Двигаться не хотелось, хотелось снова закрыть глаза, заснуть и не просыпаться больше. Но далеко, там, на Озере — Кошка. Хочет снова видеть Хромого, хочет чтоб жил. И Прорвочка... Кто накормит, кто защитит, приласкает, если он заснет навсегда? Если Духи оставили жизнь — нужно быть благодарным. Нужно не умирать. Иначе — зачем?
Хромой шевельнулся, двинул руками. В утратившем чувствительность теле нашлось достаточно сил, чтобы ползти. Подальше от воды, от ее промозглого холода, выпивающего остатки жизни...
Он полз и полз — задыхаясь, обливаясь потом, полз, пока голова не уперлась во что-то твердое, и ползти дальше стало нельзя. Поднял голову, всмотрелся, понял: Безносый. И поразился, как много времени и сил ушло на то, чтобы добраться до этого, которого можно было тронуть рукой. Падаль... Сдох, но все равно мешает — ползти и жить... Хромой с ненавистью плюнул в мертвое лицо, скривился от внезапной боли, переждал бешеные удары в груди и в висках. И снова пополз — в обход падали, дальше, дальше. Куда? Он не знал, не понял еще, что властно зовет его единственный из слышимых звуков, оставшийся непонятным — тихий и частый стук, который не исчез, который окреп, стал громче, отчетливей...
Слепящее поднималось все выше. Хромой чувствовал спиной его обжигающие лучи, чувствовал, как оживает согревающееся тело. Это было бы хорошо, если бы не просыпалась в многочисленных ушибах и ссадинах множащаяся, гложущая боль. А потом снова будто плеснули на спину холодную сырость.
Хромой замер, с натугой приподнял голову, увидел черноту впереди и камень по сторонам. И над головой тоже нависал камень. Пещера? Да.
А манивший его стук гремел теперь совсем близко, совсем знакомо. И Хромой вспомнил, уронил голову, уткнулся лицом в прохладные замшелые валуны, заскулил в безнадежной тоске. Потому, что все было зря. Зря полз, зря цеплялся за то, что казалось остатками жизни. Он ошибся — Духи не были добры, не спасли. И Кошка не дождется его: он в Заоблачной Пуще.
Почему, почему, за что? Почему Духи забрали его сюда так внезапно и глупо? Зачем насмехались, зачем показали падаль Безносого? Зачем позволили верить?
Горькая беспросветная жалость — жалость к Кошке, к себе — сдавила горло, выплеснулась тихим надрывным воем, и пещерное эхо подхватило его, этот вой, усилило, понесло отголоски в темную глубь. А там, в глубине, стих, наконец, дробный стук камнем по камню, и родился новый звук — тяжелые торопливые шаги. Громче, ближе... А потом был изумленный вскрик, и на запекшиеся кровью и грязью космы Хромого легла тяжелая рука Странного.
В маленьком очаге тихонько потрескивает хворост, легкий голубоватый дым приятно щекочет ноздри.
Хромой осторожно поставил горшок, вытер губы ладонью. Омерзительный вкус выпитого сводил челюсти мучительной судорогой, и в горле стоял гадкий комок, но Хромой терпел, изо всех сил борясь с тошнотой. Он уже знал: это пройдет. Скоро. Сейчас.
Странный сочувственно глянул через плечо, снова отвернулся к огню, буркнул:
— Не скули. Больше не будешь пить. Хватит. Здоров.
Сколько времени Хромой здесь, в пещере? Слепящее успело только зайти, взойти и снова зайти. А Хромой уже здоров. Затянулись раны и ссадины, сошли синяки, и кровь снова кровь — не вода. Странно? Нет. В Заоблачной Пуще не бывает иначе.
Хромой напряг вновь ставшее послушным и гибким тело — нигде не болит. Хорошо... А Странный горбится, неотрывно смотрит в огонь. Совсем, как раньше, когда он не был Духом, когда жил с Людьми. Старики говорили: «В Заоблачной Пуще каждый станет таким, каким жил». Старики не врали. Странный здесь совсем такой, каким помнит его Хромой. И еще говорили старики: «В Заоблачной Пуще каждый делает то, что любил, прежде чем умер». Старики — умные. Много знают. Прежде, чем умер, Странный любил выбивать камнем непонятное на стенах пещеры. Здесь — тоже. А еще Странный всегда любил говорить непонятное. Наверное будет говорить и здесь. Но может, здесь Хромой поймет все? Ведь он теперь тоже Дух...
Хромой нахмурился, до боли закусил губу: какая-то мысль мелькнула и исчезла. Быстро исчезла — не успел запомнить, успел только понять: это хорошая мысль, нужная. Самая нужная сейчас. Надо снова начать думать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71