Хромой одевает на Кошку ожерелье из перьев Крылатых. Кошка. Кошка. Кошка. Темнота.
3. ТУМАН
Беспалый задумчиво обсасывал пальцы на здоровой руке, страдальчески морщился. Поглядывал рассеянно на стремительно несущиеся в холодном небе клочковатые тучи, на любопытствующую толпу, на прорастающие травами кровли Хижин...
— Не знаю, — проговорил наконец. — Не знаю. Не помню такого. Кто помнит?
Он посмотрел на стариков. Старики молчали.
— Молчат, — с удовлетворением произнес Беспалый. — Тоже не помят. Никто не помнит. Потому, что не было.
Он снова помолчал, почмокал губами. Заговорил опять — степенно, рассудительно:
— Про этого, — кивок в сторону Узкоглазого (всхлипывающего, размазывающего по лицу слезы и кровь), — про этого я понял все. Не воин. Не мужчина. Ползучий.
Беспалый задумался на миг, уточнил:
— Тот ползучий, который в заднице.
Снова задумался, поморгал слезящимися глазами. Потом щелкнул на Узкоглазого остатками зубов:
— Иди. Уноси свой стыд.
Узкоглазый побрел к Хижинам, сгорбясь, не смея поднять от земли заплаканные глаза. Едва не ткнулся в гордо выпяченную грудь стоящего на дороге Хромого, шарахнулся, опасливо обошел стороной под ехидные смешки стариков и тех, кто смотрел. Хромой стоял подбоченившись, смотрел поверх голов. Беспалый щурился на него, растеряно жевал губами:
— С этим что делать? Может, духи скажут, что делать с едва поменявшим зубы щенком, который не подпустил воина к женщине? — Беспалый с надеждой оглянулся на Шамана. — Э?
Шаман прищурился, процедил через выпяченную губу:
— Духи молчат. Щенок ничтожен — не снизойдут говорить. Не о чем.
Беспалый отвернулся, вздохнул беспомощно. И старики завздыхали.
Странный слушал эти вздохи, морщился, мотал головой, будто съел кислое. Не выдержал:
— Побил воина. Значит, не щенок — воин. Отдайте Кошку ему. Пусть рожает от воина.
Шаман буркнул:
— Молод иметь женщину. Щенок.
Камнебой согласно закивал. И Однорукий закивал, и Сломанное Копье, и Каменный Глаз...
А Косматая Грудь прошепелявил:
— Отдать... Женщины есть... Лишние есть... Отдать.
Беспалый поскреб прозрачный пух на макушке, изловил кусючего, рассмотрел перед тем, как раздавить — задумчиво, изучающе. Тем же взглядом медленно обвел толпу тех, кто смотрел. Крикнул, как проблеял:
— Длиннорукая! Подойди.
Длиннорукая неуверенно оглянулась на соседей, несмело подошла. Беспалый заговорил было, но подавился слюной, надолго закашлялся. Все с интересом ждали. Наконец он прохрипел:
— Длиннорукая. Тебя брали много мужчин. Сколько?
Длиннорукая посмотрела на небо, пошевелила губами. Неуверенно загнула три пальца на руке. Подумала, загнула еще один.
— Хорошо. Ты видела много мужчин. — Беспалый закряхтел, сел поудобнее. — Посмотри Хромого, Длиннорукая. Сможет?..
И сразу — сумрак Хижины, и догорающий очаг роняет алые отсветы на стены, дрожит красными точками в расширенных зрачках Кошки... И сильные руки Кошки, и запах ее волос, и пряный аромат душистых трав Первого Ложа... Их первая ночь?
Но почему сразу? Ведь было еще много всего в тот день, когда старики отдали Кошку Хромому. Были песни, и бешеный гром тамтамов, и большие костры, и плясали воины, сокрушая дубинами тени врагов, и черепа немых смотрели пустыми глазницами с кровель на эти пляски... И только потом пришла ночь, но была она совсем не такая. Хромой до рассвета просидел у входа, задремывая и просыпаясь от холода, а Кошка сжалась на травах Первого Ложа и при каждом его движении угрожающе вздергивала верхнюю губу и злобно шипела...
А это? Когда это было, с кем? Почему у Кошки глаза стали синими? Или это не Кошка? А эта женщина, красивая, но седая, гладит синеглазую Кошку по голове... Она такая знакомая, эта женщина — кто? А воин? Старый, но крепкий еще воин, у которого молодые глаза прячутся в мудрой сетке морщин — Хромой?! Хромой и Кошка?! Их дочь?!.. Дочь... Кошка... Только глаза синие.
Так не нарисовать. Никому. Потому, что рисунок мертв, а это... Это живет. Теплое-теплое, мягкое, живое... И Кошка, его Кошка, та, что шипела на него с Первого Ложа, будет всегда. И он, Хромой, тоже будет всегда, они оба будут всегда, всегда вместе. В этом теплом-теплом, живом. Так вместе, как никогда не смогут быть по-другому. Так вот зачем людям дети...
А потом щемящее, непривычно волнующее стало плоским и зыбким, потеряло смысл, подернулось серым. И серое крепло, густело, съедало образы, чувства, воплощалось мелкими холодными каплями, и капли эти оседали на лице, вязали губы вялой горечью болотных трав...
А спина и безвольно раскинутые руки стыли в сырости жестких мокрых стеблей, и серое, серое, серое низкое небо вливалось в открывшиеся глаза беспросветной тоской пробуждения. Сон. Просто сон.
Хромой с трудом приподнялся, преодолевая зябкое оцепенение обмякшего тела, сел, огляделся.
Плавился, переливался белый туман вокруг, и там, в этом тумане, цепенело мертвое озеро, и бесшумно скользили водовороты по поверхности черной реки, и непомерной тяжестью давили себя причудливо нагроможденные каменные плиты.
Все то же. Будто и не было схватки с Людьми Звенящих Камней, пещеры, Одинаково Странных. Будто и не было живой глыбы, темноты, льющейся из ледяных глаз. Или все это было? Или это тоже был сон, рожденный усталым сердцем и тяжелым осенним туманом?
Хромой сдавил ладонями виски, тихонько завыл, закачался из стороны в сторону. Не было? Было? Если не было, где искать Кошку? И если было — где?
Его тоскливый блуждающий взгляд упал на еле различимое в траве древко копья, и Хромой взвизгнул, как от удара. Он кинулся на четвереньках к своему оружию, ползал в траве, перебирал трясущимися руками большое копье, маленькие копьеца, отбрасывал, снова хватал, щупал, подносил к глазам, к носу, пробовал на зуб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71