.. Целая флотилия стругов, целая вереница их. Вот миновали тенью покрытые места и въехали в серебряную дорожку. На носу передовой лодки, весь облитый прихотливым сиянием месяца, точно статуя, вылитая из серебра, стоит Ермак. Как зачарованный смотрит атаман на месяц, а мысли докучным роем носятся в его голове. Которые сутки почти вровень с ними, берегом только, идут царские дружины. Будь он со своими молодцами на берегу, то давно бы нагнали и похватали их государевы ратники. Да только ошиблись. Не так-то глупы они, чтоб попасться впросак. И невдомек воеводам царя Ивана, что скользят его, Ермака, ребята почти рядом с ними, скрытые только камышами да ночною тьмою.
"Эх, до Камы бы добраться, - спасены тогда! На Каму не пойдут царские дружины... Знают, што с Волги-матушки не уйдет он, Ермак. Эх, кабы Кама поскорее!" - взволнованно роется в мозгу атамана горячая мысль.
Тихо на лодках. Не слышно песен. Словно не живые люди гребут в ладьях. Все знают серьезность минуты. Знают заветную мысль атамана проскользнуть невидимо на Каму, избегнуть неравного боя, обмануть намерение царской погони.
Только в одном из стругов слышится тихий разговор. Черноглазый юноша Мещеряк и седой Волк, Яков Михайлов, шепчутся, склонясь над кормой лодки, где на разостланном войлоке, покрытом пушистым ковром, - добычей последнего набега на алтайский караван, - лежит Алеша.
Уже около недели прошло с той роковой ночи, когда он был свидетелем гибели любимого дядьки, а мальчик все еще не приходит в себя. Жестокий недуг приковал его к месту. Память и сознание, казалось, навсегда отлетели от этой юной красивой головы. Он то мечется, горячий как огонь, на своем ложе, с лихорадочно-горящими глазами и пылающим лицом, то, с неестественной для больного силой, приподнимается на руках и полным ужаса и смертельного испуга взором уставится в одну точку. С его уст поминутно срываются дикие, бессвязные слова, то вдруг мучительный стон вырывается из груди. И тогда все красивое лицо мальчика искажается невыразимым страданием.
И так восьмые сутки мучается Алеша.
- Дедушка-Волк, - в непонятной тоске шепчет, склонившись над недужным князьком, Мещеряк, - много ты прожил на своем веку, много пережил, спаси ты мне парнишку... Заставь за себя Бога молить. Я же тебе услужу за это! Чего хочешь требуй, - все выполню... Слыхал, говорили ребята, што ты знахарствовал когда-то...
- Знахарствовал и то... За знахарство и на костер чуть было не угодил... Шибко не любит знахарей да ведунов Грозный государь-батюшка, чуть-чуть усмехнулся старый разбойник. - А только уж не знаю, как тебе помочь... Не трясовица, не огневица, не прочая болезнь у твоего парнишки... Испугался, шибко зашелся он и упало в нем сердце и покедова не надышится оно - так-то маяться и будет... А надышится...
- Выживет тогда? - живо сорвалось с губ Матвея.
- Выживет, паря.
- А коли не надышится?
- Ну, тогда шабаш - карачун.
- Помрет? - дрогнувшим звуком проронил Мещеряк.
- Лопнет сердце, зайдется и лопнет, - спокойным деловым тоном отвечал Волк.
- Стой, дедка. Никак говорит што-то парнишка.
И в одну минуту Матвей очутился на коленях перед Алешей и быстро приставил ухо к его губам. Чуть слышный стон вырвался из груди мальчика.
- Терентьич... дядька... голубчик, - беззвучно лепетал больной, куды они тебя... Не пущу... Не пущу, злодей... изверг... душегуб... Дедушка... родненький... заступись... Дедушка... дедушка...
И он заметался на дне струга, как подстреленная птица.
- Ишь, сердешный, деда зовет, - произнес кто-то из гребцов.
- Ау твой дед! Давно его вороны съели!
Жалостно и с сочувствием дрогнули суровые лица находившихся в лодке.
- Матвей Андреич, испить бы ему, - нерешительно произнес другой голос.
- И то... закрени сулеей [плоская склянка, посудина] водицы, Степа, приказал Волк.
Молодой разбойник отложил весла, взял со дна струга сулею и, перегнувшись через борт, зачерпнул ею серебристой хрустальной влаги, потом бережно поднес ко рту больного.
К полному изумлению присутствующих Алеша отхлебнул из сулеи.
- Никак опамятовал? - затаив дыхание, прошептал Мещеряк.
- Опамятовал и то... Ну, таперича корешок я ему дам, пущай на гайтане [шнурок, тесьма] носит, - произнес Яков Михайлов и, наклонившись над больным, стал возиться около него.
Бред мальчика становился между тем все неяснее, непонятнее. Он то звал деда и дядьку и беспокойно метался, то затихал на минуту, чтобы в следующую же снова стонать и метаться.
А ночь ползла и таяла, растворяясь в белесоватых пятнах рассвета. Деревья на берегу принимали все более определенные очертания. Месяц побледнел и казался теперь жалким напоминанием недавнего серебряного ночного властителя ночи. Наконец, алая красавица-заря, словно пурпурной мантией, накрыла пробужденное небо...
Струги уже не скользили на вольном просторе реки. Скрытые осокой и тростником, они плыли в их чаще, невидимые в этом густом лесу.
- Скоро и Кама! - радостно произнес один из гребцов.
- Как выйдем на берег, оправится мальчонок, - мечтательно проговорил Мещеряк и замер от неожиданности...
Прямо на него сознательно смотрели широко открытые глаза больного две синие, ярко горящие звезды... Бледное, изможденное, исхудалое лицо повернулось в его сторону.
- Где я? - прошептали бледные, ссохшиеся от жара губы.
- У своих, родимый... Что, лучше тебе? - так и ринулся к мальчику обезумевший от радости Мещеря.
- А Терентьич где? Егорка? - с трудом роняли слово за словом слабые губы Алеши.
Глаза его тревожно обегали лодку. Вдруг все лицо его странно изменилось. Отчаяние, гнев и ужас отразились на нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13