На улице шел проливной дождь; постояв в подъезде, я швырнул в урну календарь и двинулся в неизвестном направлении.
Summing up8,- я испытывал облегчение.
ХХ
Как ни странно, восстанавливать иные события легче некоторое время погодя, нежели сразу после случившегося; память переживает нечто подобное обмороку, нужен срок, чтобы она пришла в себя. Дождь покончил с бабьим летом. Мы ввалились в уединенный дом, промокшие до нитки. Дождь шумел ночь напролет с воскресенья на понедельник, тот самый понедельник, когда Клим объявил о своем решении, и во весь обратный путь в город стрелы дождя летели навстречу окнам вагона. И когда, выйдя из нашей конторы на улице Шеллинга, чтобы никогда больше не увидеться с моим товарищем (позже я узнал, что он в самом деле отбыл, некоторое время спустя вернулся, снова уехал, журнал, по слухам, не возобновился), когда, стоя в подъезде с ненужным календарем в руках, я думал о том, что непостижимая судьба поворачивает ко мне свой серебряный лик, чтобы сказать мне, что я свободен,- а ведь что в конце концов было самым глубоким, самым заветным моим желанием, как не мечта избавиться раз навсегда от всех обязанностей? - когда я стоял и размышлял, дождь по-прежнему хлестал по черному тротуару и гнал согбенных прохожих, и мимо, с могильным сиянием фар, в веерах брызг неслись автомобили. Итак... на чем мы остановились?
Воистину на самом прекрасном из вечеров, по крайней мере прекрасно начавшемся или, лучше сказать, прекрасно задуманном. Патрицианка, сошедшая с полотна ХVII века, указала на ванную. Гость принял душ и, облачившись в восточный халат, словно повелитель, прошествовал в маленькую гостиную.
Я вспомнил, как это делалось в годы нашей юности, в те дни, когда мы провели однажды каникулы в деревенской избе, вдвоем, с запасом привезенных продуктов и вин, с заснеженным штабелем дров на дворе, сложил крест-накрест сухие мелко распиленные поленья, между ними щепочки, комок бумаги. Voila`! Огонь заплясал в камине. Я проверил тягу, придвинул решетку к очагу, я уселся за стол и ввинтил штопор в бутылку отличного шабли primeur. Хозяйка, маленькая и уютная в тесном оранжевом кимоно, в вязаных носках, внесла тарелки с едой.
Ни единым словом не было упомянуто о том, что произошло на лесной опушке. Мне стало ясно: она спохватилась, она поняла, что совершила оплошность, и благодарна за молчаливое согласие считать несостоявшимся наш дикий разговор. Я похвалил вино, мы наслаждались покоем, сухостью, теплом, божественной музыкой, это был Четвертый фортепьянный концерт Бетховена, мой любимый,- и сидели, как зачарованные, глядя на язычки огней. Говорят, три свечи - дурное предзнаменование, так по крайней мере считалось в России. Здесь же, если не ошибаюсь, они служат знаком и обещанием благополучия. Pax in terra et in hominibus benevolentia.
Вспомнились эта формула, поход в больницу, покойный профессор - как далек был от этого мира тот, куда я ненароком забрел! Как далека была от них планета, на которой мы жили зимой в заваленной снегом деревне, вдвоем с запасом еды и вина, с отсветами огня на железном полу перед печкой. И снова pax in terra, на земле мир. Я спросил, католичка ли она. Взглянув на меня, она спросила, почему я спрашиваю, я не знал, всё говорилось по наитию, невзначай. Да, конечно, сказала она; как и подобало южной дворянке; потом добавила: "Для меня это большого значения не имеет".
"Религия?"
"Не религия, а вероучение. Существует разница между культом и..."
"И чем?"
"Верой в Бога".
"Вы верите?"
Она снова взглянула на меня и ничего не ответила.
"Но вы бываете в церкви".
Должно быть, она подумала, что я намекаю на мое времяпровождение на ступенях св. Непомука и мое разоблачение. Перевела глаза на желтые лепестки огней - фаллические цветы на трех стеблях - и проговорила:
"Да, бываю".
Я встал, чтобы подбросить дров, вернулся, подлил ей и себе, за что же мы выпьем, спросил я. "В самом деле,- улыбнулась Света-Мария, подняв бокал,- за что? Может быть, за вас?.."
Она сидела спиной к огню, прошло невообразимо много времени, в камине что-то происходило, летели искры, рушились черные головни, некогда бывшие юной порослью, стройными стволами, аккуратными поленницами, и за это время прошла вся наша жизнь, и жизнь была разрублена пополам, когда обстоятельства, о которых нет ни малейшей охоты вспоминать, вынудили меня оставить Катю и опостылевший город, пресловутую родину, а лучше сказать, когда эта родина вышвырнула меня пинком под зад,- а как же Катя? - думал я и не мог ответить. И вот теперь я сижу за столом, в невероятном японском облачении, вернее, сидит моя уцелевшая половина, в доме, где я никогда не был и никогда больше не буду, перед маленькой пышноволосой женщиной, отважно предложившей себя и тотчас отказавшейся от своего проекта, сижу в последний раз, ибо и с ней я больше не увижусь. Мысли, которые и мыслями не назовешь, картины одна другой притягательней и ужасней проплывали на дне моих глаз, машинально я протянул руку и отпил глоток.
"Конечно,- проговорила она,- и у меня есть проблемы..."
Я перевел на нее вопросительный взгляд.
"Прежде всего я nullipara".
"Что это значит?"
"Не рожавшая. Мой врач считает, что есть известный риск..."
Значит, она вовсе не думала отказываться. Весь вечер ее мысли вертелись вокруг этого предложения! Значит, то, что в "проекте" должны участвовать двое, что в конце концов у меня есть собственная гордость,- ею вовсе не принималось во внимание.
"Света-Мария..."
"Молчите. Это не ваше дело. Я же говорю - мои проблемы. Я ужасная трусиха. Вы знаете, что мне уже за сорок? К тому же доктор говорит, у меня узкий таз..."
"Вы что, обсуждали всё это с вашим врачом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26