есть ли градусник эпохи, объективный критерий бед? Тогда бы увидели, как убывает вода клепсидре, как сыплется струйка в песочных часах столетий, как сверкающий столбик ртути в термометре то опустится, то подскочит еще выше, пока наконец не упрется в верхний конец шкалы - наш гектически-лихорадящий век. Никогда я не мог понять людей, которые гордятся тем, что были свидетелями и участниками великого времени; этому времени можно только ужаснуться, его надо стыдиться.
Мы свидетели войн, разрушений и жертв, которые не умещаются в уме. Почему, ради чего? Конкретных целей, убедительных поводов сколько угодно; фундаментальная причина - абсурд. Все было построено на рациональных основаниях. Все оснащено достижениями науки и техники, продумано, расчислено, распланировано, бюрократизировано. Но за чудовищной организацией скрывалось безумие. Безупречная логика подробнейших проектов и абсурд целого. Техническое совершенство процесса - во имя чего?
Кто-то объяснил: дух истории утоляет горечь сознания, что все в этом мире идет прахом. Пускай нам кажется, что мы были этим прахом, человеческой пылью, спрессованной в сыпучее содержимое песочных часов. История ставит все на место. История воздает правым и виноватым. История все объясняет, примиряет, оправдывает. История - Бог нашего времени.
Господи, какая чушь.
Да, мы сподобились, мы в самом деле посетили мир в его минуты роковые; мы видели историю, не ту, о которой написано, но ту, которая была, воочию, как солдат видит перед собой медленно вращающиеся гусеницы танка. Куда деваться от чудовища, нависшего над нами, над каждым человеком? Вот великий вопрос. То, что будет историей нашей эпохи, не будет историей людей, это будет история трупов, это будет история человеческих существ, у которых вырвали душу вместе с внутренностями. Как спастись, думал я, куда деться?
XVI
Два слова по личному вопросу. Мое отношение к Марии Федоровне... Боюсь, мне не удастся сказать что-нибудь вразумительное по сему поводу: в моей жизни, мало-помалу приобретавшей какой-то призрачный характер, она была еще одним призраком - вот и все. Видимо, я разучился по-настоящему привязываться к людям. Что же тогда мешало мне порвать с ней? Возможно, я просто жалел ее. Жалость вообще движет людьми гораздо чаще, чем думают. Или это была самая обыкновенная, вульгарная мужская причина, заставлявшая меня заглядывать в общежитие: похоть, звоночек, который время от времени позвякивает в мозгу? Наконец, то и другое могли быть двумя сторонами одного и того же, сострадание к женщине подогревало желание. Я не мастер анализировать взаимоотношения полов.
Тут, впрочем, было еще одно, весьма скользкое обстоятельство. Меня не смущал способ, которым моя подруга - придется ее так называть - зарабатывала на жизнь. Загвоздка была как раз в другом - в том, что я пользовался ее благодеяниями бесплатно. Для Маши это было знаком того, что она меня отличала, доказательством любви, если уж на то пошло. А для меня... гм. Для меня это означало, что я оказался в дурацком положении невольного конкурента. В чем и пришлось убедиться в самое короткое время.
Я вошел в холл; перед лифтом стоял человек.
"Не работает".
Я повернул к лестнице, он преградил мне дорогу. В чем дело, спросил я.
Он спросил, к кому я иду. Я пожал плечами.
"Можешь не объяснять,- сказал он,- я и так знаю".
Оказалось, что это комендант. Мы вошли в каморку, где стоял письменный стол. Бумаги, телефон, на стене портрет - все как полагается. Портрет изображал восточного потентата в погонах.
"Председатель революционного совета. Великий человек",- сказал комендант.
Я поинтересовался, какое это государство.
"Ирак. Не слыхал, что ли?.. Ирак - оплот свободы и независимости Востока против американского империализма. Друг нашей страны".
Какой страны, осторожно спросил я.
"Нашей! - отрезал комендант.- Есть еще вопросы?"
Медленно отворилась дверь, показался широкий зад уборщицы, которая несла поднос со стаканами, сахарницей и тарелкой. Несколько времени мы пили чай, комендант, спохватившись, протянул через стол волосатую ручищу, представился:
"Алексей. Можно просто Лёша... А как тебя звать, я знаю. И чем ты занимаешься, знаю... Я ваш журнальчик почитываю,- сказал он,- вы там тоже небось на американские денежки... того..."
Комендант допил чай, обсосал лимонную дольку.
"Не хочу, конечно, тебя обижать, но вообще-то говоря,- он покачал головой,- нехорошим делом занимаетесь".
Почему, спросил я.
"А потому. Предаете национальные интересы России. Ты Ильина читал?"
"Иван Александрович, профессор?"
"Он самый. Великий человек. Вот вы там все долдоните: фашизм, тоталитаризм... А что говорит Ильин? Ильин говорит: фашизм исходит из здорового национального чувства... России нужна сильная власть. Запад нас не знает, не любит, радуется нашим бедам... Пей чай".
Я поблагодарил за угощение, сказал, что мне пора.
"Куда это?"
Я вздохнул, пожал плечами.
"К ней?"
"Знаешь, Лёша,- сказал я спокойно,- это не твое собачье дело".
"Ага! - зловеще молвил комендант, развалился на стуле под портретом наследника ассирийских владык и сложил руки на животе.- Вот так, значит. Нет, ты постой, постой! Мы еще как следует не поговорили".
"О чем?"
"А вот о том самом. Во-первых. Посторонним вход в общежитие запрещен. Мне ведь только стоит слово сказать. И тебя отсюда грязной метлой погонят! Это как минимум. Ясно?.. Нет, ты постой. Ты не торопись. Сядь..."
Он почесал в затылке и продолжал:
"Во-вторых... Мы так хорошо поговорили. Давай и дальше по-хорошему. В чем тут дело, всю, так сказать, ситуацию ты знаешь. Я тебе так скажу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26