смуглого ливийца с томным, как бы ласкающим взором, мягкими движениями, вкрадчивым голосом. Он и был в точности таким, каким казался, ибо аскетом был не лицемерным. И прихожане его обожали, особенно женщины, легко угадывая в суровом пресвитере нежную, чувствительную душу. Говорил же Арий, не стесняясь, то, что приходило на ум. И в отличие от страдающих косноязычием никейцев, слова умел подбирать так, что доходили они и до невежественных матросов в портах Александрии и Антиохии, и до утонченных аристократов древних римских фамилий.
Такими взрастила их Антиохия, одинаково родная и грекам, и сирийцам, и римлянам. Пусть напыщенный язычник Филострат утверждает себе, что «в Антиохии живут одни наглецы и об еллинских обычаях не радеют». Попадалось недавно Евсевию под руки это сочинение — «Жизнь Аполлония Тианского». Откопал в Антиохийской библиотеке. Дочитал до слов этих надменных и засмеялся. И повторил вслух то, что частенько слыхал от римских центурионов, едва умевших подписывать собственное имя: «Греческой культуре обучают рабы».
У нас тут, в Антиохии, своя культура. Сам не поймешь, кто обучил тебя искусству быть плоть от плоти этого шального города: то ли роскошная библиотека и изысканное общество ученых, то ли уличные торговцы и потаскухи.
Непрерывен поток жизни, где сливается воедино все — смешиваясь и все же оставаясь по отдельности — и реки жидкой грязи во время дождя, и облака с золотым краем на рассветном небе, и брань грузчиков в речном порту, и высокое слово Священного Писания.
Как бы не выходя из этого непрерывного потока, читают Священное Писание богословы антиохийские.
Евсевия всегда тошнило от обыкновения высокопарных александрийцев всегда и во всем выискивать сокровенный смысл.
Там, в Александрии, вечно стесняются того, что у Спасителя пыльные ноги (а с чего им не пыльными быть, ежели пешком ходил?) Неловко им, что ученики Господа нашего хватали хлеб такими грязными ручищами, что видевшие это не выдерживали, замечания делали.
Александрийцы и тут аллегорию искали. И, конечно, находили. И все это выходило у них скучно и вымученно.
Да разве ж человек перестает быть любимым творением Божиим лишь потому, что срет или валяется с девками?
Нет, высокий, сокровенный смысл Творения непостижимым образом вырастает из грязи повседневности, вырастает сам собой, без чьей-либо назойливой помощи, как прекрасный цветок, выходящий из-под удобренной навозом почвы. И в этом, быть может, главное чудо и состоит.
Только — храбрость нужна осознать это чудо.
А все эти епископы и пресвитеры, что с пеной у рта орут друг на друга на соборах, с горящими глазами рассуждают о вере и вбивают друг другу в глотку потными кулаками слово «любовь», — разве любой из них не мечтает стать Давидом, Моисеем, Иисусом?
Евсевий фыркнул. Даже помыслить трусят. Ведь стать Давидом, стать Моисеем, стать Иисусом — это означает, что придется «власть иметь». Себя обуздывать, других людей принуждать. Мыслью, мать твою, парить!.. Хорошо еще, что понимают — ни ума, ни сил не хватит. Оттого и бесятся.
А этот варвар с Дунайских берегов взял да переложил боговдохновенные письмена на свой языческий язык, не дожидаясь ни приказа, ни благословения. Для нужд богослужения, чтец паршивый.
И ведь получилось! Евсевий ощутил это, когда слушал чтение. Текст не утратил даже ритма. Казалось, еще мгновение — и готская речь станет внятной ему, старому римскому аристократу.
Ну так что же — захочет этот каппадокийский звереныш стать апостолом?
Евсевий громко засмеялся, спугнув задремавшего было рядом слугу.
Хорошо же. Он, Евсевий, сделает Ульфилу апостолом.

* * *

— Я?! — закричал Ульфила.
Побелел.
Затрясся.
Евсевий с удовольствием наблюдал за ним.
Разговаривали во внутреннем дворике одного из небольших дворцов императорской резиденции. Грубовато изваянная из местного серо-белого камня Афродита сонно глядела на них из фонтана. Блики отраженного от воды солнца бегали по ее покрывалу. Это была единственная языческая статуя, оставленная в садике, — прежде их было множество. Пощадили богиню за то, что была целомудренно закутана в свое покрывало.
Среди дремотной красоты ухоженного садика метался в смятении варвар. Своротил вазу — привозную, греческой работы. Только после этого угомонился.
— Дикий ты, Ульфила, — сказал ему Евсевий. По имени назвал так, словно много лет знакомы.
А у того щеки горят — будто только что отхлестали по лицу.
Но когда заговорил, голос даже не изменился.
Сказал Ульфила:
— Мне страшно.
Евсевий наклонился вперед, горбатым носом нацелился:
— Чего тебе бояться, если с тобой Господь и на тебе Его благословение?
— Благословения и боюсь, — честно признал Ульфила.
— Прежде Бог разговаривал со своим творением напрямую, — проговорил Евсевий задумчиво. — Но чем больший срок отделял само творение от времени Творения, тем меньше понимал человек своего Создателя. И тогда Он послал к человечеству свое Слово, принявшее облик и судьбу человека. И Слово это было услышано, пусть поначалу немногими. И так вновь соединился Господь со своим человечеством. Веришь ли сему?
— Верю, — сказал Ульфила.
— Разве тот, кто взялся записывать Слова, создавая новые мехи для старого вина, — разве не уподобляется он Богородице, приносящей в мир Слово Божье?
Старик перевел дух. Нет, он не ошибся в этом варваре. Ульфила вздрогнул всем телом, сжался, стал как камень — только глаза горят.
И улыбнулся Евсевий еле заметно, раздвинул сухие старческие губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15