- Что, принесли обед?
- Нет, до обеда еще целый час, - закричал тюремщик, - но к вам пришли на свиданье.
- Ну, так пусть подымаются.
Тюремщик повел меня по лестницам. Пустынные этажи состояли из одинаковых площадок с бесконечными фронтами дверей, запертых на засовы. И стены и двери были покрашены в одну, темно-зеленую, краску. В дверях маленькими иллюминаторами были вправлены глазки, и над ними красовались статные светлые порядковые цифры. В третьем этаже одна дверь, словно выходя из фронта, приоткрылась (тут только я оценил ее толщину), и на пороге я увидел Розенберга.
Он обнял меня и усиленно-радушным жестом пригласил в камеру.
- Мы поболтаем немного, - сказал он тюремщику дружески.
- Хорошо, только вы не закрывайтесь совсем.
На стене камеры висели "Правила гигиены", напечатанные мелким шрифтом. В середине правил были нарисованы зубы и рука с зубной щеткой. Рядом с правилами на полочке находились оловянная кружка с выдавленным портретом канцлера князя Отто фон Бисмарка, зубная щетка и порошок. Розенберг покровительственно наблюдал, как я знакомлюсь с обстановкой.
- Вы в первый раз? - спросил я.
- Да, я учусь, - ответил он.
Камера смущала меня пустотой, и мне было неловко, что я пришел с пустыми руками: мармелад у меня отобрало тюремное начальство - на исследование.
- Мне ничего не надо. Мне дают обеды с воли, из ресторана, и даже видите? - я курю, - сказал Розенберг.
- Все это - необычайно, - сказал я, покосившись на дверь. - Не тюрьма, а "Летучая мышь".
- Нет, очень злое и жестокое заведение, - возразил он, как мне показалось, обидевшись. - Но со мной - другое дело.
- Что же с вами?
- Мне предъявили обвинение в пораженчестве. Говорят: вы - большевик. Но, понимаете, у них первый такой случай, и они пока не знают, как себя вести с большевиками. Как будто это - опасные бунтовщики. Но в то же время ведь это - русская власть, с которой они играют в мир!
Он засмеялся.
- Поэтому они держат меня за решеткой, но на всякий случай кокетничают со мною самым любезным обращением.
- Понимаю: им это ничего не стоит.
- Совершенно верно. Если они ошибутся - никогда не поздно отплатить мне за все излишки проявленного гуманизма.
На прощанье я взял у Розенберга поручения, и он напутствовал меня шутливым смешком:
- Все это может иметь хорошую сторону: как только начнется обмен пленными, мы с вами вылетим из Германии пробками. Ведь вам этот визит ко мне не забудется!
Мы отворили дверь. Тюремщик, подслушивавший разговор, посторонился солидно и учтиво.
- Он что - соображает по-русски? - спросил я.
Но в тюрьме, как повсюду, хороший тон требовал, чтобы человек притворялся ничего не смыслящим болваном, и тюремщик тотчас одернул меня:
- В коридоре не разговаривать!
Розенберг, выглядывая из двери, немного печально улыбался и кивал.
- Не забудьте кланяться Шеру, - говорил он.
И я спустился по лестницам, и меня стали передавать в обратном порядке, из рук в руки, один тюремщик другому, и - попеременно - я ждал, что вот сейчас на меня крикнут, а сейчас, загремев ключами, споют мне из "Летучей мыши": "Ach, ich hab' sie ja nur auf die Schulter gekusst!"
Я был на улице. Солнце, ветер, люди кружили мне голову. Я не двигался. Я лишь мимолетно увидел мир, воровски спрятанный от шума и движения, от бега жизни. И я как будто потерял цель. Но почему минутами мне становилось смешно там, где кровь должна была бы запечься в жилах от тоски? Ах да, "Летучая мышь"! Несчастный театр! Он стоял на моем пути, он мешал мне во всем, я пошутил с ним, а он вцепился в меня своей кошачьей лапой. Милая, милая Гульда, конечно, я должен бросить театр, конечно, брошу его, уже ради тебя одной, брошу немедля, теперь же, без сожаленья и раздумья, сейчас же, сейчас, вот только не опоздать бы, не опоздать на вокзал, к пассажирскому поезду, в котором с нашей труппой я еду на гастроли!
11
В Рудных горах шел тяжкий год. Он был тяжек повсюду, но здесь обыватель не мог надеяться даже на лишнюю картофелину, потому что скалистые горы, кое-где прикрытые бедными рощами, не годились и под огороды.
В промышленном городке, в который мы приехали со своими тряпками и своим искусством, беда глядела изо всех окон. Были открыты лавки и магазины, пивные, рестораны, кафе, базар. Но все это стало призраком, а то, чего когда-то ужасались, как призрака, - голод вселился в дома, бродил по улицам и дорогам.
Приезд театра с веселой музыкой, пением, толпою артистов был в такое время отрадой. А мы привезли вдобавок молодого тенора дрезденской "Придворной оперы" Рихарда Таубера, сладко и лихо певшего у нас "Цыганского барона", и счастье по крайней мере женского населения города должно было удвоиться.
Конечно, блеск нашего театра не мог сравниться с какой-нибудь "Придворной оперой". Но наши нравы не уступали столичным, а чистые сердца бились не реже изнуренных славою и пороками. Что же касается мира, в котором мы жили, то мы, само собою, считали себя его осью.
В третий или четвертый раз шел театральный разъезд. Публика, смеясь, напевая только что прослушанные мотивчика, стекала ручьями с холма, на котором возвышался театр. Фонари по-военному убого освещали толпу, и она казалась таинственной и влекущей, как на сцене.
Хористы и маленькие актеры, пряча лица под широкими полями шляп, принимали живописные позы. Я чувствовал себя неисправимым повесой.
По сторонам расположились девушки. Они разглядывали нас украдкой и шептались. Нельзя было не смотреть в их истомленные глаза: тысячу лет они дожидались этого апрельского вечера, и этих молодых ловеласов в итальянских шляпах, и этого порханья опереточных песен в воздухе. Мы хорошились и стучали подошвами об асфальт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24