Оттого чашка не стала, конечно, хуже. Вы ее, наверно, видели у меня, господин Клоц? Красивейший, благородный мейсен!
Д а н и н и. Можно отлично склеить.
И о н ш е р. Совершенно верно. Вот, именно, по этой причине я и решил сходить к нашему почтенному ресторатору и узнать, как делается тот замечательный клей, которым вы, господин Грунерт, склеиваете ваши старинные вещи. Будьте добры, уважаемый, я запишу...
Г р у н е р т. Нашли время чашки склеивать!
Д а н и н и. В самом деле, господин профессор. Вы слышали про мадонну?
И о н ш е р. Про какую мадонну?
Д а н и н и. Ах, так вы ничего не знаете!
(Входят Бакунин и Геймбергер.)
27.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, коммунальные гвардейцы, проф. Ионшер, второй инсургент, Бакунин, Геймбергер.
(Бакунин идет, прижав к себе вздрагивающего Геймбергера и заботливо поглядывая на него.
В момент их появления группа бюргеров окаменевает в своих позах.
Бакунин подходит к Вагнеру, кладет ему руку на голову, но тот не слышит его.)
Б а к у н и н. Ты уснул, музыкант?
В а г н е р (вскакивает, озирается, потом вдруг узнает Бакунина и бросается к нему, как ребенок). Это ты, Михаил? Ты?
Б а к у н и н. Я, я... Ну, что, что?.. Ах, ты!..
(Где-то вблизи ухает пушечный выстрел.
Геймбергер вздрагивает.)
Б а к у н и н. И ты, музыкант?
(Усаживает Вагнера с Геймбергером, обнимает их и нежно гладит большими, тяжелыми руками.
Выстрел вдохнул душу в окаменелую группу. Сначала Данини и Генарт, потом Клоц, Грунерт, гвардейцы испуганно шныряют за дверь.
Точно поняв, в какой опасности он находится, профессор Ионшер хватает и тянет за рукав второго инсургента.)
В т о р о й и н с у р г е н т. Как же с чашкой-то, профессор? Ха-ха!
(Вслед за профессором и инсургентом не спеша уходит ночной сторож.)
28.
Вагнер, Бакунин, Геймбергер.
В а г н е р. Мы разбиты? Михаил, да?
Б а к у н и н. Нет.
В а г н е р. Мне стало страшно, Михаил. У нас отняли две баррикады. Это ничего, правда, ничего? Восстанье...
Б а к у н и н. Оно будет раздавлено.
В а г н е р. Боже, я ничего не пойму!
Б а к у н и н. Демократы будут разбиты. Я ни минуты не верил в их победу. Они бессильны против всякого врага, потому что думают, что победить легко. Они - дети.
В а г н е р. Давно ли ты был с ними?
Б а к у н и н. Они подняли меч над головой моих противников. Я должен быть в их рядах. Но они смешны, как оловянные солдатики.
Г е й м б е р г е р. У оловянных солдатиков сердца полны крови! Они проливают ее. Зачем? За что? По капризу тех, кто заставляет их служить делу, в которое не верят сами!
Б а к у н и н. Молчи, скрипач, у тебя дрожат руки.
Г е й м б е р г е р. Почему умирают одни оловянные солдатики? Я хочу тоже, хочу! Чем я хуже их? Если убивают их, почему не убивают меня? Я такой же, как все они! (Хочет вырваться из об'ятий Бакунина, вздрагивает от неожиданно-громкого выстрела и вскрикивает исступленно). Пусти! Я не хочу сидеть тут! Пусти! Это - насилие!
Б а к у н и н (давая пинка Геймбергеру). Сидел бы дома, музыкант!
В а г н е р. Ты сказал, что восстанье разбито?
Б а к у н и н. Оно будет разбито.
В а г н е р (кладет свои руки на плечи Бакунина, смотрит долго в его глаза, потом тихо говорит). На что ты надеешься, скажи? Я чувствую твое дыхание - оно ровно и сильно, как всегда. Ужас не охватывает тебя при мысли о крушении свободы, за которую ты бился. Она не дорога тебе, как дорога народу?
Б а к у н и н. Если народ увидит ее попранной, она станет ему еще дороже.
В а г н е р (испуганно). Михаил. Ты... ты губишь ее нарочно?
Б а к у н и н (встрепенувшись, глядит на Вагнера пристально и пытливо). Я утверждаю ее.
В а г н е р. Через попрание?
Б а к у н и н. Оставь бредни, философ...
Г е й м б е р г е р. Это наверное так, я знаю! Помнишь, ты говорил, что красоту не замечают только потому, что она не разрушена. А стоит превратить ее в руины, как все догадаются, что было красиво. Так и со свободой. Я знаю, ты не пускаешь меня туда, потому что обрек восстанье на смерть!
Б а к у н и н. У вас обоих сумбур в головах. Это пройдет, это от страха... Ха-ха!
В а г н е р. Я вижу в твоих глазах огонь надежды. На что, Михаил, скажи?
Б а к у н и н. О, конечно не на мещанскую революцию газетчиков и пасторов, мечтающих о карьере в парламенте! Ах, бедные, милые друзья мои! Вы хотите знать, что руководит мной, когда я подставляю свой лоб под пули, не веря в ваш парламент, не уважая, ненавидя его! Как я его ненавижу! Как ненавижу филистеров, посадивших во временное правительство трусов из демократов и предателей из монархистов!.. И все-таки я иду с ними, с трусами и предателями. Да, иду! В них верит народ, как в защитников своей свободы. И разве мы, друзья, в праве отказать народу в поддержке? Там, где идет бой с угнетеньем, там наше место. Да, во мне никогда не угасал огонь надежды, а теперь он жжет мне сердце своим пламенем. Друзья, одних филистеров может страшить пораженье. Я слышу глухие шаги поднявшегося народа по лесам, горам и селам. Я вижу, как он идет отовсюду, чтобы огнем, дрекольем, косами завоевать себе волю, за которую будто бы дрались мещане. Он завоюет себе свою волю, и она будет горем для тех, кто сейчас больше всего плачет о свободе, будет настоящей, совершенной, народной волей. Я жду действительной, всенародной революции. Она уже идет. Вот почему я готов и буду драться в этом городе до последнего издыханья. Вот почему я спокоен, друзья. (Подымается, протягивает руки Вагнеру и Геймбергеру и те дружно хватают их, пожимая.)
В а г н е р. Революция всенародная... Откуда ждешь ты ее, Михаил?
Б а к у н и н. Оттуда, где любовь единоборствует в силе с ненавистью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18