Евгений Юрьевич Сыч
Еще раз
ПРОЛОГ
Вместо эпилога
Круглая площадь перед головным институтом обычно грязновата и пуста, как мясной рынок в великий пост. Когда-нибудь на ней разобьют газон и воздвигнут памятник главному энергетику страны, основателю многих предприятий и атомных электростанций, автору множества научных теорий, творцу атомной мощи государства. Может быть, головной институт назовут его именем или даже – весь академический городок, выросший вокруг. Потом все будет еще благопристойней, чем сейчас, хотя момент ко многому обязывает: на десять утра назначена гражданская панихида. Но что-то сломалось в сложном механизме церемонии. Катафалк запаздывал. Солнце поднялось в зенит, и соблюсти заданную моментом чинность становилось все труднее. Над площадью пахло нежилым – пустым спортзалом. Сжимали шею тугие воротнички. Толпа никла в ожидании. Разговаривали вполголоса о заслугах покойного и о жаре, все больше о жаре, чем о заслугах. Какая неожиданно жаркая весна! И все-таки удивительно, что Мисюра ушел на пенсию так рано. Не он ушел, его ушли. Ну, не та фигура, чтоб разбрасываться. Просто он не сумел договориться с новым руководителем. Мог заявить, например, в самых верхах, что вся страна – большой бордель. Мысль не нова, конечно, но Мисюра нашел для нее занятную интерпретацию. Однако устраняют не за слова, а за дела. А он уже сделал все, что мог. Энергии страна производит впятеро больше, чем может потратить. В каждом крупном городе – АЭС. Похоже, что климат меняется. Если весна такова, каким будет лето?
В утренней информационной программе кончине Леонида Григорьевича Мисюры уделили 90 секунд. Ведь не каждый день бывает такое. Он хорошо умер, достойно – как умирают киноартисты и спортсмены. Не так обычно заканчивают свой жизненный путь ученые и государственные мужи: «После продолжительной болезни ушел от нас…» Нет, Мисюра, ушел не так, не затянуло его болото маразма. Он умчался в иной мир на автомобиле, и пальцы его сжимали в последнее мгновение не край кровати, а руль, и бледными они были не от немочи, а от напряжения. Показали портрет в черной траурной рамке. Ком металлолома, в который превратился автомобиль – роскошная четырехметровая игрушка. Мисюра сам сидел за рулем, так что обошлось без лишних жертв.
Портрет был не очень удачным. Леонид Григорьевич никогда не выходил на фотографиях. На месте лица получалось невнятное темное облачко, которое потом ретушировали, высветляли белилами и прорисовывали, придерживаясь давней, двадцать лет назад сделанной карточки. Поэтому на вид покойнику можно было дать не больше сорока. Хотя он уже полных четыре десятилетия находился у всех на виду: умница, выскочка, деловой мужик, светлая голова. И на пенсию удалился, будучи в самом расцвете сил, совсем недавно, год или полтора года назад.
Круглую площадь и коллег-сотрудников, собравшихся на ней, тоже показали по телевидению, но мельком, кадром. От солнца черные одежды отливали серым, как пыль, как тлен.
Пробило половину первого, и некоторые, ссылаясь на дела, начали отступать, однако уйти совсем не решались, это было бы не просто бестактно, это выглядело бы непочтением к основам. К столпам. К неопровержимому величию, которое приходит со смертью тех, чью величину при жизни так трудно сносить.
Вместе с белесыми волнами зноя слухи перекатывались по площади.
Не было не только катафалка, не было и вдовы, первой жены Леонида Григорьевича, – дамы, в ученых кругах чрезвычайно приметной. На одном из банкетов ее высокопарно назвали добрым гением взаимопонимания – и истинно. Любой вопрос решался словно бы сам собой, если жена Мисюры находилась рядом. Она была ненавязчива, приятна в общении, всегда одета модно, но без крайностей. С ее легкой руки жены академиков завели обыкновение носить на рукаве вышитый гладью инициал-монограмму, так и не уяснив все-таки, вышивать ли первую букву собственного имени или фамилии мужа; жену Мисюры звали Марией – Марией Дмитриевной, так что для нее этого вопроса не существовало. Супруги расстались почти сразу после того, как Мисюра ушел со службы; тогда это не вызвало таких толков, как сейчас. Женщина, которая жила при нем в последнее время, была скорее прислугой, или, по-старинному выражаясь, экономкой. А Марии Дмитриевны будто след простыл.
– В чем, собственно, дело? Вы уж просветите меня, коллега, будьте так добры, я здесь недавно, и мне совсем непонятен тайный смысл всей этой возни вокруг похорон. Ну, помер и помер, чего ж тут необычного? Прежде чем умереть, он жил.
– А почему вы решили, что есть нечто необычное?
– Нет, не разубеждайте, у меня глаз наметанный.
– В общем-то все как водится. Пока он был здесь, он всех давил, шагу не давал ступить вне пути, им проложенного. Но как только он ушел и пришел новый, сразу же образовалась группа верных учеников и соратников Мисюры. Скорее всего, они собирались его вернуть, тогда царствовал бы он, а правили они. Обычная картина. Потом к этой группе примкнула еще оппозиция новому шефу. И просто бездельники. Последние бескорыстно. Они не хотели старого шефа. Они не хотели нового. Они вообще никого не хотели. Вот увидите, пойдет слух, что Мисюру убили.
– А его не?..
– Нет. Безусловно нет. Это абсолютно исключено. Но чего только не придумают! Я слышал, например, что, когда Леонида Григорьевича нашли в разбитой машине, это был не труп, а скелет.
– В каком смысле?
– В самом прямом. Будто не только что разбился, а лет двадцать мертвый. И фонит так, что радиометр зашкаливает. Представляете?
Атмосфера события на площади накалялась. Все зашевелились, когда в пыльном мареве, на одной из дорог, ведущих к головному институту, показался черный автомобиль – как сгусток материализовавшейся воли собравшихся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29