Иногда он взмарщивал
ся, перекашивался лицом, как от укола, брался за голову. Потом опять ходил.
И, походив так, останавливался именно у кровати Русанова, переклонялся к
нему через спинку всей своей негнущейся верхней половиной, выставлял ши
рокое конопатое хмурое лицо и внушал:
Ц Теперь все, профессор. Домой не вернёшься, понятно? В палате было очень
тепло, Павел Николаевич лежал сверх одеяла в пижаме и тюбетейке. Он попра
вил очки с золочёным ободочком, посмотрел на Ефрема строго, как умел смот
реть, и ответил:
Ц Я не понимаю, товарищ, чего вы от меня хотите? И зачем вы меня запугивает
е? Я ведь вам вопросов не задаю. Ефрем только фыркнул злобно:
Ц Да уж задавай не задавай, а домой не вернёшься. Очки вон, можешь вернуть.
Пижаму новую.
Сказав такую грубость, он выпрямил неповоротливое туловище и опять заша
гал по проходу, нелёгкая его несла.
Павел Николаевич мог, конечно, оборвать его и поставить на место, но для эт
ого он не находил в себе обычной воли: она упала и от слов обмотанного черт
а ещё опускалась. Нужна была поддержка, а его в яму сталкивали. В несколько
часов Русанов как потерял все положение своё, заслуги, планы на будущее
Ц и стал семью десятками килограммов тёплого белого тела, не знающего с
воего завтра.
Наверно, тоска отразилась на его лице, потому что в одну из следующих прох
одок Ефрем, став напротив, сказал уже миролюбно:
Ц Если и попадёшь домой Ц не надолго, а-апять сюда. Рак людей любит. Кого
рак клешнёй схватит Ц то уж до смерти.
Не было сил Павла Николаевича возражать Ц и Ефрем опять занялся ходить.
Да и кому было в комнате его осадить! Ц все лежали какие-то прибитые или н
ерусские. По той стене, где из-за печного выступа помещалось только четыр
е койки, одна койка Ц прямо против русановской, ноги к ногам через проход
, была Ефремова, а на трёх остальных совсем были юнцы: простоватый смугляв
ый хлопец у печки, молодой узбек с костылём, а у окна Ц худой, как глист, и с
крюченный на своей койке пожелтевший стонущий парень. В этом же ряду, где
был Павел Николаевич, налево лежали два нацмена, потом у двери русский па
цан, рослый, стриженный под машинку, сидел читал, Ц а по другую руку на пос
ледней приоконной койке тоже сидел будто русский, но не обрадуешься тако
му соседству: морда у него была бандитская. Так он выглядел, наверно, от шр
ама (начинался шрам близ угла рта и переходил по низу левой щеки почти на ш
ею); а может быть от непричёсанных дыбливых чёрных волос, торчавших и ввер
х и вбок; а может вообще от грубого жёсткого выражения. Бандюга этот туда ж
е тянулся к культуре Ц дочитывал книгу.
Уже горел свет Ц две ярких лампы с потолка. За окнами стемнело. Ждали ужин
а.
Ц Вот тут старик есть один, Ц не унимался Ефрем, Ц он внизу лежит, опера
ция ему завтра. Так ему ещё в сорок втором году рачок маленький вырезали и
сказали Ц пустяки, иди гуляй. Понял? Ц Ефрем говорил будто бойко, а голос
был такой, как самого бы резали. Ц Тринадцать лет прошло, он и забыл про эт
от диспансер, водку пил, баб трепал Ц нотный старик, увидишь. А сейчас рач
ище у него та-кой вырос! Ц Ефрем даже чмокнул от удовольствия, Ц прямо со
стола да как бы не в морг.
Ц Ну хорошо, довольно этих мрачных предсказаний! Ц отмахнулся и отверн
улся Павел Николаевич и не узнал своего голоса: так неавторитетно, так жа
лобно он прозвучал.
А все молчали. Ещё нудьги нагонял этот исхудалый, все вертящийся парень у
окна в том ряду. Он сидел Ц не сидел, лежал Ц не лежал, скрючился, подобрав
коленки к груди и, никак не находя удобнее, перевалился головой уже не к по
душке, а к изножью кровати. Он тихо-тихо стонал, гримасами и подёргиваниям
и выражая, как ему больно.
Павел Николаевич отвернулся и от него, спустил ноги в шлёпанцы и стал бес
смысленно инспектировать свою тумбочку, открывая и закрывая то дверцу, г
де были густо сложены у него продукты, то верхний ящичек, где легли туалет
ные принадлежности и электробритва.
А Ефрем все ходил, сложив руки в замок перед грудью, иногда вздрагивал от у
колов, и гудел своё как припев, как по покойнику:
Ц Так что Ц сикиверное наше дело... очень сикиверное...
Лёгкий хлопок раздался за спиной Павла Николаевича. Он обернулся туда ос
торожно, потому что каждое шевеление шеи отдавалось болью, и увидел, что э
то его сосед, полубандит, хлопнул коркой прочтённой книги и вертел её в св
оих больших шершавых руках. Наискось по тёмно-синему переплёту и такая ж
е по корешку шла тиснённая золотом и уже потускневшая роспись писателя.
Чья это роспись, Павел Николаевич не разобрал, а спрашивать у такого типа
не хотелось. Он придумал соседу прозвище Ц Оглоед. Очень подходило.
Оглоед угрюмыми глазищами смотрел на книгу и объявил беззастенчиво гро
мко на всю комнату:
Ц Если б не Демка эту книгу в шкафу выбирал, так поверить бы нельзя, что на
м её не подкинули.
Ц Чего Ц Демка? Какую книгу? Ц отозвался пацан от двери, читая своё.
Ц По всему городу шарь Ц пожалуй, нарочно такой не найдёшь. Ц Оглоед см
отрел в широкий тупой затылок Ефрема (давно не стриженные от неудобства
его волосы налезали на повязку), потом в напряжённое лицо. Ц Ефрем! Хвати
т скулить. Возьми-ка вот книжку почитай.
Ефрем остановился как бык, посмотрел мутно.
Ц А зачем Ц читать? Зачем, как все подохнем скоро? Оглоед шевельнул шрам
ом:
Ц Вот потому и торопись, что скоро подохнем. На, на. Он уже протягивал книг
у Ефрему, но тот не шагнул:
Ц Много тут читать. Не хочу.
Ц Да ты неграмотный, что ли? Ц не очень-то и уговаривал Оглоед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25