Я часто соотношу затаенно-радостную весеннюю пору, когда открывается тебе счастье и вдохновение, и Млечный Путь режет синь неба таинственной пыльной полосою, и ожидается - с непонятной, упорной уверенностью - завтрашнее солнце, которое разбудит мир, и он, мир этот, окруженный тяжелой желтизной воды, золотом камышей, синью рассвета, будет очень счастливым, тихим, тебе одному принадлежащим, с тем ощущением, которое сложилось во мне после прочтения романа Юрия Бондарева "Берег".
Тенденция, если она выписана рукою мастера, может родить эмоцию высокой радости, ибо соприкосновение с подлинно талантливым, смелым, сильным добротою всегда вселяет в тебя ощущение уверенности в завтрашнем дне.
Все искреннее - многопланово, как многопланова исповедь. Первое мое впечатление от романа, который я прочитал залпом, отличалось оттого, которое возникло наутро: "ложку выдерживаешь с ч а в к о м", и надо еще раз открыть роман и заново прочесть его, когда эмоции читателя могут потесниться, дав место эмоции писательской, профессиональной.
Та доброжелательность, которая заложена в прозе Бондарева, как некий основополагающий ее каркас, подобна шахматам, ибо ход мастера обязывает к такой же каденции духовного настроя. В этом общественная значимость романа Юрия Бондарева, в этом его духовная ценность: ранимая, добрая, беспощадная, неумелая, скрытная, мучающая б о р ь б а за добро, за память человеческую, за честность.
Перечитывая "Толковый словарь" Даля, я часто "спотыкаюсь" на той или иной пословице, на том или ином объяснении слова, и думается мне, что любая пословица - тема для романа. Простота фабулы - самое трудное в литературе. Действительно, что же происходит в романе Юрия Бондарева? Два писателя Никитин и Самсонов летят в Гамбург, участвуют там в дискуссии, причем Никитин встречает фрау Герберт, которая оказывается Эммой, девушкой, вошедшей в его судьбу горем и счастьем (а это то, что определяет истинность чувства) в счастливые майские дни сорок пятого года. Вот, собственно, и все. Но эта встреча привела Никитина к смерти, когда, "прощаясь с самим собой, он медленно плыл на пропитанном запахом сена пароме в теплой полуденной воде, плыл, приближаясь, и никак не мог приблизиться к тому берегу, зеленому, обетованному, солнечному, который обещал ему всю жизнь впереди".
Одно лишь делит литературу на обычную и выдающуюся: авторское насилие, произвол над Словом. В прозе Бондарева, сладостно-традиционной по стилю своему (фраза у него, впрочем, мягкая, округлая, при всей силе в ней заложенной), вопросы берутся отнюдь не традиционные, при том, что носят они, как говорится, характер библейский.
Смерть Никитина, писателя известного, внешне вполне "благополучного", исследуется Юрием Бондаревым по высшей градации смелости, сиречь гражданственности.
Лейтмотив романа - "помните войну - дабы она была последней!" - отличается от иных произведений литература тем, что, казалось бы, одинаковые ситуации Юрий Бондарев рассматривает, соотнося каждое слово свое с Высшим законом морали. Он не считает возможным з а м а л ч и в а т ь: слишком он верит в нашу правду, справедливость и добро, чтобы стыдливо и "не помняще" обходить острые углы; слишком многих друзей своих он оставил на поле брани, чтобы вольготно и у д о б н о распоряжаться их святой памятью.
"Узел" старшины Меженина, лейтенанта Княжко и комбата Гранатурова делается тем оселком, на котором молодой лейтенант Никитин утвердил свое право стать писателем, то есть хранителем памяти и созидателем новых миров.
Имеет ли право он, молоденький лейтенант, испытавший горячее счастье под Сталинградом и у Курска, в Житомире и Польше, когда видел результат своей р а б о т ы - подожженный гитлеровский танк, труп оккупанта в обгоревшем комбинезоне; взорвавшийся тугим черным пламенем самолет "люфтваффе", имел ли он право отринуть ненависть и чисто полюбить немецкую восемнадцатилетнюю девочку Эмму, когда еще шли бои в лесах и фанатики Гитлера прятались по домам с фаустпатронами? Имел ли право он, двадцатилетний Никитин, вырвать ее из рук Меженина? Имел ли право он, Никитин, вместе с Княжко отпустить на все четыре стороны ее брата, шестнадцатилетнего "вервольфёныша" Курта, товарищи которого через несколько часов убьют или - так точнее - не помешают убить Княжко?
Да, имел - доказывает Бондарев. Да, прав был Никитин, хотя трудно было ему стоять на этой его правоте и сражаться за нее.
Система доказательств бондаревской прозы - абсолютна. Когда он, описывая похороны сына Никитина, пишет, как тот поцеловал на кладбище треугольный ротик сына и ощутил вдруг с т р а ш н о е, будто маленький отвечает ему, когда он описывает стыдливое тело Эммы, когда - при кажущейся неторопливости стремительно дает великолепное описание боя с гитлеровцами, когда с кинематографической (даже монтажные стыки видны) резкостью пишет эпизод, как Никитин стреляет из ТТ в старшину Меженина, становится очевидно: такого рода доказательства н е в ы у ч е н ы, н о в ы с т р а д а н ы, они - "альтер эго" писателя, его постоянное второе "я".
Понятие "второго я" - сложное понятие. Порой, существующее, всем знакомое "я" пишет одно, являя собой нечто прямо противоположное тому, чем оно, это "я" по праву считается. В том же случае, когда нравственная категория писателя состоит из этих двух "я", слитых неразрывно, тогда возникает трудная правда, но высокая и беспредельно чистая, и как бы ни было больно принять ее - принять необходимо, ибо обращение к прошлому только тогда приносит благие плоды в будущем, ежели в подоплеке столкновения характеров, в каждом слове, в повороте сюжета - заключена истинная, глубокая талантливость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47