«Вам говорят: „в понедельник бог создал свет, во вторник — солнце“. Ведь, по утверждению Библии, бог действовал именно так: сначала создал свет, а после источник света. И что же? Миллионы повторяют эту нелепость, и она кажется им истиной».
Однако, когда премьер подписал позорное перемирие с пруссаками, Клемансо, пробыв всего лишь пять месяцев на посту мэра, выпустил манифест, в котором Дзержинский с какой-то тоскливой болью увидел начало падения этого недюжинного человека.
«Граждане Монмартра, — писал Клемансо. — Вас предали! Увы, дальнейшее сопротивление невозможно… »
Отчего он разломился, думал Дзержинский; почему не ограничился бескомпромиссным и зажигательным: «вас предали! » Зачем призвал граждан своего округа к компромиссу и подчинению тем, кто оказался предателем? Неужели вкус власти — пусть даже голодной, неустойчивой, в чем-то мифической — оказывается той доминантой, которая диктует политику линию поведения?!
«Когда мы победим, — записал Дзержинский на полях маленького листочка бумаги, — главной задачей пропагандистов будет разъяснение и предупреждение от яда власти, желания сохранить ее любым путем, даже если политику кажется, что он делает это во имя тех, кто избрал его и поставил к управлению; беспринципность оборачивается предательством, деградацией личности, подменой идеалов, крахом идеи».
Тем не менее в Национальное собрание Клемансо прошел вместе с Виктором Гюго, Джузеппе Гарибальди (приехал из Италии защищать революционный Париж) и Леоном Гамбеттой.
Однако, когда в Бордо, вдали от Парижа, съехались депутаты первого демократического Национального собрания, большинство — монархисты, клерикалы, крайне правые — устроили обструкцию республиканцам; Гарибальди был освистан, ему не дали говорить, улюлюкали, топали ногами; карбонарий сошел с трибуны и сразу же отказался от звания депутата; правому большинству удалось протащить на пост премьера Адольфа Тьера, убежденного монархиста; очередной парадокс революции: во главе республики стал человек, остро ее ненавидевший.
— Чудовище, — говорил о нем Клемансо. — Нет существа, которое бы вызывало у меня большее омерзение… Типичный буржуа, ограниченный и жестокий, всегда готовый проливать кровь…
Однако, когда пришло время голосования, Клемансо поднял руку за Тьера; «омерзительное существо» было провозглашено главою правительства — единогласно.
«Что это? — записывал Дзержинский, — Почему такое могло случиться? Неужели национальная демагогия — „в период кризиса все французы должны быть единым лагерем“ — оказалась выше здравого смысла? Но ведь Клемансо — широко образованный интеллектуал — не мог не знать, что такой компромисс неминуемо обернется против него же самого и остальных республиканцев?! Трусость? Нет, он не был трусом, это очевидно. Или профессиональная политика — это игра? Удар — отступление — выжидание — компромисс — новый шаг вверх, к власти? Что — в таком случае — может быть гарантией против повторяемости такого рода ситуации? Гласность? Выборность? Четкость программы политика и возможность — на деле, а не на словах — проверить ее? Или этого недостаточно? »
Во время бурного обсуждения в Национальном собрании проекта мирного договора с Пруссией мэр Страсбурга, аннексированного немцами, умер от разрыва сердца; Виктор Гюго отказался от депутатского мандата:
— Париж скорее готов пойти на смерть, чем допустить бесчестие Франции! Три недели назад Собрание отказалось выслушать Гарибальди, сегодня — меня. Этого с меня достаточно!
Виконт де Лоржелиль закричал торжествующе:
— Собрание не хочет слушать господина Гюго лишь потому, что он говорит не по-французски!
… Большинство республиканских друзей Клемансо отказались от депутатских мандатов; однако мэр рабочего Монмартра хранил молчание, он ни разу не поднялся на трибуну Национального собрания; был крайне точен при обмене мнениями с коллегами во время перерывов; предпочитал слушать, цепко вглядывался в лица; дивился искусству интриги, которое блистательно демонстрировали старцы из лагеря монархистов и клерикалов.
Ночью, оставшись наедине со своими мыслями, выстраивал линию защиты: «Я обязан принести себя в жертву будущему. Если все республиканцы выйдут из Национального собрания, кто сможет объединить правых и левых — во имя спасения Франции?!»
Вернувшись в Париж, Клемансо впервые услышал слово «ренегат», — таинственная категория «народ» выносит суждения спонтанно, требуя от избранника поступков, а не слов.
На выборах, состоявшихся после того, как Париж был провозглашен Коммуной, Клемансо потерпел поражение и сложил с себя звание депутата и мэра; все те месяцы, что Коммуна истекала кровью, он пытался примирять непримиримое — изменника Тьера с героями коммунарами.
Иногда в нем просыпался прежний Клемансо: он был свидетелем казни депутата Национального собрания Мильера; когда озверевшие солдаты заставляли народного избранника стать на колени, он отказался: «Убейте меня, убейте. Но вы не сможете меня унизить». Рассказывая об этом, Клемансо не мог сдержать слез.
Бежав из города, истекающего кровью, он сказал себе: «Как патриот Франции, я никогда не соглашусь с ее унижением; все, что было захвачено пруссаками, должно быть возвращено; как интеллигент, я не вправе допустить того зверства, которое было столь ужасающим во время гражданской войны, — лишь эволюция есть гарант порядка и прогресса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142