– Надеюсь, имена людей, которые снимали для вас особняки, вы помните? Может быть, вы вспомните, кто снимал вам особняк на Орчард-роуд?
И женщина заплакала.
«Она плохо плачет, – подумал Люс, откинувшись на спинку белого стула. – Она играет эти слезы. Она не играла, лишь когда я назвал Ганса негодяем, который коллекционирует женщин. Почему она играет так фальшиво? Хотя это понятно – у нее были не те режиссеры...»
– Итак, вы знаете Ганса?
Она прошептала:
– Да.
– Почему вы лгали?
– Я боюсь его мести... Я боюсь, что он будет мстить мне...
– Мертвые не мстят...
Женщина вскинулась с кровати. Ослепительный свет в палате, глаза режет – как светло сейчас здесь!
– Кто мертв? Кто?!
«Она ничего не знает... Сейчас я мог проиграть. Как страшно я думаю – „мог проиграть“. Черство и страшно. Может быть, Нора права – я садист? И мне доставляет наслаждение мучить людей?»
– Будь он для вас живым – вы бы так себя не вели... Желай он вам мстить – разве бы он прислал к вам своего друга? Я так заметен в вашей клинике... У вас ведь только пять комнат и один врач – неужели вы считаете европейцев такими дурачками? Ганс отомстил бы вам иначе. Просто для вас он мертв... Прошедшая любовь всегда мертва, потому что... Не плачьте... Говорите правду,
– Потом вы сразу уйдете. Тогда я скажу.
– Хорошо. Скажите, и я уйду.
Вдруг она поднялась с подушек и, ослепив его светом громадных глаз, нестерпимым, как у умирающего оленя, черным, ясным, спросила:
– Ганс в Японии?
– Да.
– Тогда почему он не пришел сам? Почему?! Он знал, где я! Почему он не пришел?! Вы говорите неправду, – опустившись на подушку, сказала она потухшим голосом. – Мне трудно видеть вас, потому что ваши глаза в тени, но все равно вы говорите неправду. Он ведь не прислал с вами никакой записки? Ведь нет же... Мертвые не мстят, – свет в палате потух, глаза закрыты, – вы правы. Я чувствовала смерть, но это была не его смерть... В тот день я почувствовала мою смерть...
– Когда это было?
– Какая разница, – устало ответила Исии. – Двадцать второго ночью я умерла, но дух пока еще в теле...
Сначала Люс испугался, но потом внутри все у него напряглось, и он подумал: «Вот сейчас она не играет, сейчас она станет моим „альтер эго“, потому что я чувствую ее, боюсь ее и восхищаюсь ею... Вот сейчас я задам последний вопрос, и тогда все решится... Только надо спросить ее очень спокойно, нельзя, чтобы меня выдал голос... Ты же актер, Люс, нет лучшего актера, чем тот, кто пишет или ставит, ну-ка, Люс, ну-ка!»
– Я не спросил, что с вами. Когда вы должны выйти из больницы? Он просил меня узнать об этом...
«Ну, я подставился... Видишь, как я чувствую тебя... Ты даже не смогла скрыть усмешки... Презрительной усмешки... Я таких еще не видал в Японии, вы же все такие воспитанные».
– Я выпишусь через две недели. Когда кончится курс. Передайте ему, что я изменила ему с американцем из Сайгона, когда он улетал. Я проклинала себя за это... Он изнасиловал меня... Но у меня не хватило силы сказать об этом Гансу. Если он хочет моей смерти, пусть меня убивает скорей, я больше не могу ждать... Но Ганса быстро вылечат, меня же вылечат за три недели... Я не знала, что этот американец болен...
«Ясно. Ганс покончил с собой из-за сифилиса. Все сходится. Он боялся сифилиса, как огня, и в Берлине это знали. Как быстро об этом узнали здесь, а? – Люс сейчас думал неторопливо, он чувствовал усталость, все тело обмякло, и сильно кружилась голова, и это утомляло его, потому что голова была тяжелой, будто в затылок налили свинца. – Стройная система. Убрав Берга, они подсовывают мне объяснение, приемлемое для общественного мнения. Учтены и мои интересы: сентиментальный детектив. Буду иметь хороший прокат дома, такой прокат мне еще никогда не снился... Потом, видимо, подскажут, что Хоа работал по заданию Берга, продавшего секреты расследования левым... Тут можно накрутить пару боевиков, которые мне дадут миллион марок, а то и больше. Щедрые люди...»
– Я думал, у вас что-то другое. Сифилис – это ерунда... А в остальном все в порядке? Никаких жалоб на здоровье нет?
– Нет.
«Господи, прости мне ложь, которую я сейчас произнесу, это кощунственная ложь, господи! Прости меня за это!»
– Вы изолгались, Исии-сан... Мне жаль вас... Но еще больше мне жаль Ганса, который сейчас сидит в тюрьме по обвинению в убийстве некой Исии-сан, актрисы «мьюзикл Шинагава».
Свет! Будто два прожектора врубили поздней ночью, во время беззвездного шторма в Бискайях.
– Что?!
Он не расслышал ее, он угадал по движению рта этот ее вопрос. Он неторопливо закурил, сдерживая дрожь в руках. Эта дрожь все сильнее колотила его, но он должен был сейчас играть спокойствие, полное, чуть отстраненное спокойствие.
«Сыграю, – сказал он себе, – если я успел подумать про спокойствие термином „отстраненное“, значит, сыграю до конца».
– И я понимаю тех работников прокуратуры, которые посадили его в тюрьму. Миллиардерский сынок потешился с несчастной актрисой, снял для нее особняк в Гонконге, потом отель в Токио, просил ее руки, а потом женщина исчезла... Ведь никто не знает, что вы в этой клинике, Исии-сан... В том отеле, где он снял вам два номера, в «Токио-грандо», никто не знает, куда вы уехали. Портье показал, что вас увез высокий голубоглазый мужчина. Голубоглазых японцев пока еще нет. А Ганс – голубоглазый. Я нашел вас чудом, потому что я друг Ганса и мне дорога его судьба.
«А может быть, они хотели, чтобы она умерла при мне?! Она вся белая, и глаза леденеют!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116