– Я в Москве угощу вас настоящим шашлыком, – пообещал Серебровский и придвинулся к костру.
– Про Москву не надо бы, – сказал Леонид. – Это переводит наши отношения в разряд курортных знакомств: «Обязательно соберемся, вот мой рабочий телефон, звоните, жена будет рада!»
– Чего вы такой ершистый?
– От характера, – ответила Катя. – И от папы. У него папа – щука, а он пока что ерш.
– У меня папа акула, – поправил ее Леонид. – Не лакируй действительность, не надо.
– Все время пикируются, – обернувшись к Серебровскому, сказал священник. – Словно на диспуте католика и мусульманина.
– Вот-вот, – согласился Леонид. – В корень смотришь. А посему отпусти грехи, милый!
Он сделал глоток из бутылки, лицо его перекосило, он долго дышал горбушкой, тряс головой, а потом сказал:
– Не водка у нас, а дурман для трудящихся. Такой водкой можно убить даже импрессионизм: все цвета на один лад – серое с зеленоватым.
Лида включила транзистор. По «Маяку» передавали музыку из оперетт.
«Двадцать второго июня тоже все утро передавали танцевальную музыку и арии из оперетт, – почему-то вспомнил Серебровский, – дуэты Михаила Качалова и Татьяны Бах. Смешно: Качалова помнят мхатовского, а фамилия Бах связана навечно с церковной музыкой. Так всегда: мы рабы установившихся представлений. Во всем. Откуда это? От школы? Видимо. Наша метода школьного преподавания неправомочно авторитарна: „Только так, и никак иначе“. При такой системе застенчивый гений может остаться непроявившимся, а натренированный исполнитель чужих замыслов вправе сделаться эталоном для подражания. Надо детей, начиная с первого класса, информировать о прошлом, приглашать к рассуждению о настоящем и знакомить с самыми разными прогнозами на будущее. Для школ надо выпустить „Справочник данностей“. Против „дважды два“ не попрешь, а что касается методов доказательства теоремы, то здесь в недалеком будущем возможны самые различные варианты».
– Пошли потанцуем? – предложила Лида Серебровскому. – А то грустно стало.
– Скажи на милость, – сказала Катя, не отводя глаз от костра, – целую фразу махнула, и ни одного заикания: это значит, танцевать человеку охота.
– Она с ним, а ты со мной, – сказал Леонид и, быстро поднявшись, взял Катю за руку.
Серебровский улыбнулся Лиде:
– Вы уж простите меня, я танцевать не умею, сколько ни учился…
«А улыбка-то у меня вымученная получилась», – подумал он, наблюдая за тем, как Леонид перебрасывал Катю с руки на руку, как он властно вертел ее вокруг себя и как он смело брал ее за плечи, привлекая к себе, а потом лениво отталкивал, чтобы через мгновение снова приблизить.
– Красиво танцуют, – сказал отец Николай. – Я недавно прочел в «комсомолке», что францисканцы теперь пляшут вместе с молодой паствой шейк и хали-гали, и удивился, а теперь понял: они правы, они умно себя ведут. Сейчас контакт с аудиторией одним лишь глаголом не наладишь.
– Архиерей вас сожжет, как еретика, – сказал Серебровский, – начни вы эдак отплясывать с паствой.
– В архиереях ли дело? Они теперь все с ярмарки…
– Простите мой вопрос, – сказал Серебровский и закурил. – Вы сами-то верующий?
– Я работаю, – помолчав, ответил отец Николай. – Священник – это сан, работа, как говорится… А вера, если она существует, должна быть сокрыта, как у древних римлян…
– Н-нет, а правда, Коля, ты верующий?
– Лидочка, какое это имеет значение в конце концов? Это уж если откровенно… Людей я не обираю, водку не жру, газеты читаю…
– Ц-цинично это, Коля.
– В какой-то мере, Лидочка, в какой-то мере. Я не спорю… Я воспитывался в семье у деда, он был дьяконом в Якутии. Потом он умер, и мы очень голодали. Мои сестры смогли кончить медицинский и педагогический, потому что я поступил в духовную академию…
– К-крестить, не веруя, – сказала Лида задумчиво, – такого еще не было в мире.
– И это пройдет, – ответил ей отец Николай, – все пройдет, Лидочка.
Серебровский теперь не таясь смотрел на Катю и Леонида. Они танцевали все быстрее, и он диву давался, как они чувствовали музыку, угадывали изменение ритма, как они понимали друг друга и как точно корреспондировались их движения. Серебровский подумал, что если их движения рассчитать поврозь, то они будут исключать друг друга, но, сложенные воедино, они, словно чудо, рождали литое целое, выверенное и логичное – ничего лишнего, словно хорошая математическая фраза с единственно возможным решением.
– Эй, Николашка, – крикнул Леонид, – францисканец! Давай с нами! Лидуня, возьми шефство над архиереем!
И они стали танцевать вчетвером, но не парами, а все вместе, и отец Николай танцевал так же раскованно и точно, как и все остальные, и было это ему, видимо, не внове, а Серебровский сидел возле костра и ворошил угли, ставшие траурными, черно-красными.
«Глупо все это, – продолжал думать он, – все глупо, а самое глупое – это мое унылое, трусливое самокопание. Наверное, и не Катя меня тянет, потому что, когда Мерзоев был с Леной Ивановой, у меня сердце разрывалось и тоска была смертная, а сейчас мне просто грустно, особенно когда я гляжу, как этот парень командует ею. Наверное, меня тянет к ним страх перед временем, которого у меня осталось так мало».
Катя села к нему и тихо спросила:
– Хотите, мы сейчас уйдем к вам?
– Это же неудобно, тут ваши знакомые…
Катя смотрела на него какое-то мгновение по-прежнему добро и странно, а потом ее глаза сделались злыми, как в первую минуту их знакомства, и, до обидного снисходительно хмыкнув, она легко поднялась и вернулась к товарищам, которые учили отца Николая танцевать какой-то новый танец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12