Офелия; а это мой однокашник, дон Горацио, — представил нас друг другу Кохановер.
«Офелия» улыбнулась.
— Горацио, — продолжал Кохановер, — я объяснял Офелии, что все мужчины делятся на талантливых и бездарных. Бездарных — подавляющее большинство. Это они проложили дороги, изобрели поезда и составили для них расписания. Они определили скорость света и сконструировали граненый стакан. А талантливые
— они все поэты. Бездарные классифицировали поэтов, подразделили их на реалистов и прочих; но поэты — они всегда поэты, они не бывают реалистами, они все фантазеры и романтики. Бездарные считают поэтов бездельниками, а самих себя — творцами, не понимая при этом, что сами они сотворены поэтами. Все на свете сотворено поэтами.
«Офелия» улыбалась — благосклонно, но иронично.
— И женщины сотворены поэтами, — продолжал Кохановер. — Во времена Шекспира не было Офелии; он ее выдумал. И такова волшебная сила искусства, что с тех пор все женщины неосознанно стремились походить на Офелию…
Я был поражен: такой «клей»!
— И вот сегодня Офелия существует, — заключил Кохановер и положил руку на обнаженное плечо «шекспирова творенья».
— Но-но, вы же не Гамлет, — игриво сказала «Офелия», слегка отстраняясь, но не отодвигаясь.
— Нет, я не Гамлет, я другой, еще неведомый избранник! — с жаром воскликнул Кохановер.
Блеск Кохановера базировался как на таланте, так — и не в последнюю очередь — на хорошем знании классики. Причем знание это не являлось у Кохановера лишь добросовестно заученным уроком, — он действительно любил Шекспира, Байрона, Пушкина, Лермонтова, Гете, умело их цитировал и перефразировал. Врожденное поэтическое чувство несомненно служило ему хорошим подспорьем, и когда изменяла память, природное дарование помогало Кохановеру находить те единственно верные слова, которые употребил до него классик. Таким образом, под маской простоты скрывался огромный талант и глубочайший профессионализм.
Но как естественно это выглядело!
— Вы — поэт? — спросила «Офелия».
— Да, я — поэт! — гордо отвечал Кохановер, вдохновленный очевидным успехом: монолог быстро перерастал в диалог.
— А можно почитать ваши стихи?
— Разумеется. Я сам почитаю их для вас.
— Когда?
— Сегодня вечером. Почему бы нам не отправиться сейчас ко мне?
Кохановер даже не назвал свою фамилию. В лицо она его, очевидно, не знала, но имя-то наверняка слышала. Впрочем, это было бы грубовато; я не остался бы в таком восхищении от описываемого эпизода, если бы «Офелия» знала, что имеет дело со знаменитостью.
«Офелия» колебалась.
— А вы пойдете? — обратилась она ко мне.
Я неуклюже сослался на занятость.
— Нам пора. — Кохановер встал и подал «Офелии» руку. — Я живу у Древних развалин.
«Офелия» последний раз нерешительно взглянула на меня и поднялась.
У Древних развалин они сошли, а я поехал дальше — восхищенный и озадаченный. Все оказывается очень просто, и лишь используя собственную закомплексованность в качестве строительного материала, я расставил невидимые барьеры на своем пути. Вдохновленный блистательным примером Кохановера я решил немедленно отправиться в рюмочную и пригласить Кору в «д`Арманталь» на ее ближайший выходной день. Я выбрал именно «д`Арманталь», поскольку хорошо знал это заведение, а потому полагал, что там буду чувствовать себя увереннее, чем в любом другом месте. Придя к такому решению, я вышел из метро, не доехав до Зеленой аллеи одну остановку, чтобы прогуляться пешком, а заодно зайти в бар и довести себя до необходимой для решительных действий кондиции.
Для начала я выпил две рюмки коньяку и подумал было этим и ограничиться, но одна мысль задержала меня в баре. Мне вдруг захотелось по возможности сократить сегодняшний разговор с Корой; просто договориться о встрече и уйти. Когда эта мысль пришла мне в голову, было десять часов вечера, а рюмочная на Зеленой аллее закрывалась в полночь. Я провел в баре еще час, здорово напился и вышел на улицу, основательно пошатываясь. Теперь умнее всего было бы, конечно, отправиться домой; я даже мельком подумал об этом, но мне неудержимо хотелось довести задуманное до конца, да и — чего греха таить! — просто увидеть Кору, а потому, выйдя из бара в одиннадцать, в четверть двенадцатого я уже ломал кусты сирени в Северном парке.
Помнится, мне пришлась тогда по душе идея наломать в парке сирени. Пьяная романтика в стиле Кохановера выглядела в тех обстоятельствах исключительно уместной. Несомненно, я испытал бы некоторое разочарование, появись в этот момент в парке полиция, но, как известно, бог всегда с пьяными, и все кончилось благополучно, если не считать того, что я до крови исцарапал руки и разорвал на себе рубаху.
Без четверти двенадцать, пьяный, оборванный и «истекающий кровью», я впервые предстал перед своей избранницей в героическом обличье. Кора перепугалась, раскраснелась (впервые я видел ее такой), кинулась мне навстречу, выхватила у меня из рук сирень, тут же небрежно разбросала цветы по поверхности ближайшего столика и принялась за мной ухаживать. Она прекрасно поняла, что сирень предназначалась ей, что поранился я ради нее, но это ее нисколько не смутило.
Кроме нас в рюмочной не было ни души; Кора промывала мне раны, мы хохотали, целовались, я пригласил ее в «д`Арманталь», и она легко согласилась пойти туда со мной в ближайший понедельник.
В понедельник мы встретились в метро, и я с удивлением подумал о том, что впервые вижу любимую девушку за пределами ее рюмочной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25