изможденная), сомкнутые губы (читай: немногословная), задние мыслишки на случай траура упрятаны подальше. Воплощение печали среди ярмарочного разгула! Она нашла способ выразить сразу все: презрение, стойкий католицизм, то, чем было супружество и чем станет вдовство, температуру на улице, мещанский стиль, воинствующую стерильность, страдания в кабинете неумелого дантиста и резкий скачок цен на антрекоты.
Мадам Берюрье? Ну, она — другое дело!
Большая Берта всегда умела существовать, как все, но жить иначе.
Единственное, в чем можно было упрекнуть (слегка пожурить!) нашу Б.Б., так это в отставании от моды. Знаете, в захолустье тоже до сих пор слушают Мюрей Матье, а не Патрисию Каас.
Итак, сегодня вечером толстуха вырядилась в мини-юбку, открывавшую для обозрения трехслойные колени, и кожаную куртку на застежке-молнии, которая, однако, и не застегивала, и не сверкала, поскольку с треском разошлась при первом же энергичном рывке. Изумительная деталь: на голове Берты красовалось необычайное сооружение, прежде я видал нечто подобное лишь однажды, на вдовствующей королеве-матери Британии. Замысловатое изделие внушительных размеров из зеленого шелка с фестонами колыхалось и покачивалось, давая возможность россыпи цветов, фруктов, овощей, листьев и птичек превращаться в очаровательные композиции. Синюшные тюльпаны, алые пионы, по-вангоговски ярко-желтые бананы, гроздья зеленого винограда, пучки лука порея, дубовые листья с желудями, пугливые синички, длиннохвостые попугаи, скромные маргаритки и душистый горошек согласно раскачивались вверх-вниз, вверх-вниз. Хоть прототип и был английским, шляпа Берты несомненно воплощала французский характер. Возможно, виною тому был петушок, водруженный на самый верх, или трехцветное знамя, зажатое в лапках пушистой белочки.
Творению искусства грозила серьезная опасность: гнев Большой Берты. Собранное по ниточке, по ягодке, по пушинке, оно рисковало разлететься в клочья. И венценосцы, бывает, страдают несдержанностью. А Берта, кроме кровавой бани, иных наказаний не знала. Неужто шляпе будет позволено свалиться на пол?! Не водружают же на голову растительность четырех времен года, галантерейную лавку и цирковой зверинец, чтобы тут же забыть обо всем хозяйстве! Шедевр требует бережного к себе отношения, почитания и уважения! Для человека-оркестра его упряжь не просто пара бретелей, он ни на секунду не забывает о ней! Вот так и Берта не должна пренебречь конструкцией, которой она служит подпоркой. Увы, серьезность момента вынудила мадам Берюрье поступиться величием.
— Все ясно, трое уродов намылились затеять оргию, — объявила отважная подруга Мамонта. — Меня тошнит от их грязных делишек! И где, черт побери! В борделе! Словно они желторотые школьники или ветераны первой мировой. Посмотрите, мадам Пино, какая здесь расписная кровать, нет, смотрите внимательнее, пойдете в свидетельницы. Натуральный бордель! Солидные мужчины, служат в полиции — и в каком виде! Глаза б не глядели! Валяются на полу! И чего им только недостает? Все у них есть: и дом, и кровать, и жена, и мерзкие журнальчики, и сода от изжоги! Связались с девками, которым я не доверила бы даже мыть посуду из опасения подцепить чесотку! Смотрите, мадам Пино, и запоминайте, все запоминайте! Бардак! Иначе не назовешь. Записывайте! Четверо мужиков и шесть девок. Да-да, делайте заметки, а то потом все в башке перепутается. Четверо похотливых козлов и шесть шлюх. И к тому же под предводительством начальника! Срам-то какой! Мне стыдно за Францию! Подумать только, мы отдали им самое дорогое, что у нас было, а они развратничают за нашей спиной! Я вышла за этого борова почти девственницей и в жизни ему не изменяла. Случалось, но редко, по крайней мере у меня никогда не было несколько любовников сразу. И что же я получила в благодарность? Вот что!
Она бросилась к неверному супругу и принялась колошматить его по физиономии.
О, разумеется, Толстяк пытался возражать. Кричал, что произошло печальное недоразумение, ужасная ошибка, Берточка не так поняла. Взывал ко мне, к дамочкам и к французскому народу в целом. Причитал, захлебываясь словами. Клялся головами всех святых, своим безупречным послужным списком, вечной памятью павших во всех войнах: он — жертва обстоятельств! Судьба подставила ему ножку, но он невиновен, с пеной у рта настаивал Берю. Однако фурия не слушала, не желала слушать. Напротив, сетования несчастного супруга еще больше ее раззадорили. Она хлестала его по носу, по щекам, по губам. Выдавливала глаза, полосовала лоб. Лупила, колотила, тузила, драла на части! Ее шуршащая юбчонка задралась, обнажив мощные ляжки, целлюлит смотрелся на них, словно лунная пыль. Да, огузок у Берты был огромный, размером с открытый зонт. Страшной силы огузок. Вот так. Я подыскивал эпитет, который мог бы наиболее точно передать впечатление от лицезрения Берты сзади, и лучших слов не нашел. Страшной силы! Я подчеркиваю, настаиваю. Он потрясал, смущал, ему не было равных. Стальной король Крупп в своем роде… В этих бедрах таилась громадная сила, мощь спящего вулкана. Только пылающие домны могли бы сравниться с ними. Королевские бедра, царские! Короче, абсолютное совершенство.
Мне, по совести и положению, следовало сыграть благородную роль третейского судьи, надо было вырвать у разъяренной китихи ее измочаленного кашалотика. Увещевания я отверг сразу, не время глаголить, перед лицом опасности необходимо действовать решительно. К тому же мне представлялась возможность обнять толстуху. Но легко ли объять Эйфелеву башню? Прижать к груди локомотив, несущийся со средней скоростью километров сто пятьдесят?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55