Сначала Танцман называл ее Цилей, как все вокруг, потом Цецили-
ей, и, когда ее друзья слышали, как он ее величает, ей делалось нелов-
ко.
Танцман был невелик ростом, однако рядом с Цилей выглядел молодым
гладкоствольным деревцем, из тех, что сажают у ворот и чью листву са-
довник выстригает полукругом или трапецией. Таким он казался из-за во-
лос, росших обильно во все стороны, прямых, густых и буйных. Если он
забывал надевать на ночь черную сеточку, его волосы утром делались по-
хожими на булавки, торчащие из подушечек для шитья.
У Танцмана были ввалившиеся щеки, его глаза непримиримо взирали на
мир из затененных щелей. Его заостренное лицо было в беспрестанном
движении, а красноватые губы, проступающие из-под жидких, будто углем
нарисованных усов, были в таком явном противоречии со всем его обли-
ком, что прочитывались на лице как знак вопроса.
Сначала Циля называла его Лисенком.
- Но не потому, что ты похож на лиса, - объясняла она, - а потому,
что тебе удалось поймать глупую гусыню. - Но тут же отступала от своих
слов: - Вообще-то это не очень подходит, потому что ты не растерзал
ее.
- Пока еще нет,- отвечал Танцман смеясь.
При всем том она довольно долго звала его Лисенком, так как Арноль-
дом звали одного ее приятеля, двоюродного брата Стефана, который сей-
час жил в Хайфе на горе Кармель; его, в отличие от другого ее друга
Лео, в которого она некогда была влюблена по уши, музы не покидали.
Ах, Лео, Лео! Он женился на такой красивой и такой элегантной жен-
щине! Все свои роскошные шляпки и потрясающие шелковые платья та при-
везла с собой в Тель-Авив. Разбитое сердце Цили истекало кровью до той
поры, пока у нее не родился Уринька. Жена Лео часто сидела в том самом
кафе на побережье, где Циля выступала по вечерам, туда же в то время
приходил Танцман играть в шахматы. Стоя на маленькой сцене и распевая
полные страсти цыганские песни, Циля не сводила глаз с этой женщины.
Может, это и побудило ее согласиться на дополнительные условия в брач-
ном контракте.
Танцман был специалистом по выделке кож. Ему принадлежала маленькая
мастерская на окраине города. Каждое утро он отправлялся туда на вело-
сипеде, Циля оставалась одна и кормила Уриньку, когда тот плакал.
Детский врач сказал, что в таком возрасте, - а Уриньке было пять меся-
цев, - уже можно прикармливать молоком и молочными смесями, нужно
только тщательно все это кипятить. Возможно, тогда ребенок перестанет
плакать по ночам.
Однажды Танцман вернулся неожиданно рано, наверное потому, что у
него разболелась голова. Он застал Цилю в большой комнате, в кресле, с
Уринькой на руках. Танцман заметил, что она кормила его с ложечки
чем-то густым и белым.
Танцман посмотрел на часы и сказал:
- Мало того, что время кормления еще не пришло, ты еще даешь ему
то, что даже на первый взгляд выглядит как молочная смесь!
Циля испугалась и не ответила. Танцман взял у нее младенца и уложил
его в кроватку, в детской. Уринька разревелся. Танцман принялся трясти
его, крича "Тихо, тихо!", но младенец не унимался.
- Я изобью тебя, если ты сейчас же не прекратишь! - заорал Танцман
и стал трясти его еще сильней. Но и это не помогало. Тогда Танцман, с
трудом сдерживая себя, вернулся в большую комнату. Циля неподвижно си-
дела в кресле.
- Смотри, что ты творишь, преступница! - сказал Танцман, склоняясь
над ней.
На щеке у Цили вдруг проступило безобразное синее пятно. Она сидела
неподвижно, вцепившись в ручки кресла.
Танцман сказал:
- И ради этого, ты думаешь, я взял тебя с улицы? Такую дрянь, как
ты?
Танцман снова наклонился, и синее пятно на Цилиной щеке сделалось
еще безобразней.
Танцман пошел принять душ. В этот день было очень жарко (может, по-
этому у него была мигрень), и от него разило потом и запахом шкур.
Звуки льющейся воды почти заглушили плач ребенка. Циля встала, взя-
ла балалайку и вышла на улицу. Она сидела во дворе на маленькой табу-
ретке и играла до заката. Соседи слышали, как она щиплет струны, и го-
ворили: "Как хорошо она играет!" Но голоса ее слышно не было. Когда
солнце зашло, она вернулась домой и приготовила салат и яичницу. Наре-
зала черный хлеб и поставила на стол бутыль с холодной водой. Когда
Циля посмотрела на часы, Танцман сказал:
- Поскольку ты его раньше накормила, теперь ты кормить его не бу-
дешь, хотя и пришло время, и пусть это будет наказанием для вас обоих.
- На его лице появилась улыбка, расплывшаяся сразу после того, как он
закончил фразу.
Конечно же, и в эту ночь Циля взяла Уриньку на руки. Груди ее были
полны молока, капли молока проступили на сосках. И хотя Циля слышала,
что Танцман храпит, она не осмелилась покормить младенца. Когда на
мгновение ее отпускали горечь и боль, она задремывала, но все осталь-
ное время ее обуревали мысли, которые приходят на ум человеку, заблу-
дившемуся в пустыне. Она думала, например, что продала себя, как брат
Иакова, - как там его звали, - тот, что продал себя за простую похлеб-
ку. Еще она думала о цене лжи, и она не казалось ей такой уж ужасной.
Ведь Циля была артисткой и привыкла к обману. Весь мир - театр, думала
она, театр и игра. Так что же? Это не страшно. Нет. Ее занимало дру-
гое: что заставляет людей превращать жизнь в театр? Ну что ж, сказала
она самой себе, мне уже ничто не поможет. Волна боли и стыда захлест-
нула ее, и она стала молиться за Уриньку, чтобы он был свободным, как
птица.
Так вырос Уринька - на пухленьких и заботливых руках Цили Кестен,
певшей ему песни Шуберта, и при отеческой помощи мозолистых ладоней
Танцмана, от которых постоянно пахло сырыми кожами, не ставшими еще
туфельками и кошельками.
1 2 3 4 5