Единственная дорога

Человек был весь в пыли; пыль осела на нем, словно бархатистая кожица и
не желала осыпаться. Я смотрел, как он идет ко мне, и выпускал к небу
колечки дыма из своей старой трубки. Колечки получались идеально правильной
формы: за столько лет тренировки, сколько их было у меня, можно научиться
чему угодно, не только выпускать идеальные колечки дыма. Между прочим, на
путников эти мои колечки производят благоприятное впечатление - люди сразу
успокаиваются. Им почему-то кажется, что никто не стал бы так беззаботно
сидеть на крыльце и коптить небо, если б тут было опасно.
Человек заметил меня не сразу. Наверное, за прошедшие годы мы с моей
избушкой стали очень похожи и я уже кажусь не более, чем ее частью.
Он шел, блуждая глазами по песчаным холмам и пошатываясь при каждом
движении. Потом вскинул голову, увидел мой домик и замер, как охотничья
собака, которая чует уток: весь вытянулся, и я даже подумал, что он сейчас
подтянет одну из ног. Ногу он, конечно, подтягивать не стал - наоборот,
быстро-быстро побежал ко мне, поднимая фонтаны пыли.
Я сидел и ждал его, прислонившись спиной к нагревшимся за день доскам
двери. Просто сидел, вытянув ноющие ноги (к дождю, что ли?), и не
переставая пускал колечки дыма.
Путник преодолел уже половину пути, когда внезапно остановился, словно с
размаху налетел на каменную стену. Постоял, подозрительно рассматривая меня
и избушку, а потом спросил - то ли у меня, то ли у чуть подрагивающего от
жары воздуха: - Опять мираж?
Что-то подобное говорит и делает каждый, чей путь пролегал через пески.
Те, кто проходит джунгли или тайгу, подозревают во мне какого-нибудь
местного людоеда или шамана, тут же обещают насобирать кучу мухоморов и
раздобыть свежий скальп гориллы - лишь бы я вывел их "отсюда". Попавшие ко
мне по морю спрашивают, давно ли я потерпел кораблекрушение. Еще бывают
горцы - те норовят возвести меня в ранг божества, падают на колени и творят
прочие непотребства. У другого бы нервы давно уже отказали, а меня спасает
трубочка. И еще, - дымные кольца; я выпускаю их, а вместе с ними уходят
злость и раздражение, остается лишь сострадание к пришедшему.
- Нет, не мираж, - ответил я. - Проходи, гостем будешь.
Он по-ребячьи хлюпнул носом, провел пыльным рукавом по щеке.
- Правда?
- Правда, правда, - прокряхтел я, подымаясь с крыльца.
Годы берут свое, и спина все чаще и чаще не желает мне подчиняться,
напоминая треснувшую вдоль еловую доску... Да ладно, нужно позаботиться о
госте, а не жалеть себя.
Я провел его в избушку, усадил за стол и велел ждать. Пока растапливал
печь, он удивленно оглядывался, не понимая, откуда столько всяких трав и
ягод оказалось в пустыне.
Когда печка нагрелась, я сунул в ее пасть горшок с кашей и еще один
- с бульоном, а сам отворил другую дверцу и указал гостю: прошу, мол. Он
прошаркал через всю комнату и ошарашенным взглядом посмотрел сначала на
сад, что был за дверцей, потом - на меня, потом - снова на сад.
- Это все... Откуда? - спросил он хриплым от волнения голосом.
- Не знаю, - откровенно признался я. - Всегда здесь было.
Он никак не решался шагнуть через порог наружу, и пришлось легонько
подтолкнуть его в спину. Гость вышел в сад и снова застыл.
- Боже, как такое может быть?.. - прошептал он. - Деревья, листья.
Яблоки, виноград - посреди пустыни.
- Там еще и озерцо есть, - сообщил я, попыхивая трубочкой. - Ступай,
искупайся. Устал ведь, небось? дорога неблизкая.
- Да, - растерянно произнес он. - Да, дорога... неблизкая.
И пошел неуверенными шагами к озеру, пригибаясь, когда перед ним
возникала вдруг какая-нибудь ветка. Они все так: не отводят их руками, а
именно пригибаются, словно боятся прикоснуться, словно опасаются, что от
этого всё исчезнет, и они опять окажутся там, откуда пришли - в пустыне, в
горах, в море, посреди дикого леса или где-нибудь еще. Я наблюдал за ним,
прислонившись к дверному косяку и мерно выпуская к небесам колечки дыма.
Потом развернулся и пошел в дом - не хватало еще, чтобы подгорела каша.
Человек вернулся мокрый и свежий, он прошлепал босыми ногами по доскам и
примостился на лавке за столом.
- Я... одежду там повесил сушиться, на заборчике, - он неопределенно
махнул рукой, потом зябко повел плечами. - Ничего, что я... на заборчике?..
- Все правильно, - кивнул я. - Ну-ка, поглядим, какой ты мастер за
столом?
С этими словами я поставил перед ним дымящийся горшок с кашей и налил в
миску бульона, положил большую деревянную ложку. Сам сел напротив, глядел,
как он ест, и ждал.
Ел гость долго - сначала торопливо, потом со смаком, выуживая из миски
самые крупные куски мяса; несколько раз просил добавки - я накладывал еще.
Наконец он облизал и отложил в сторону ложку, расслабленно откинулся на
лавке, закрыл глаза. И заснул. Я кивнул: тоже правильно. Нет ничего лучше
после долгих и страшных переживаний, чем поспать. А я тем временем приберу
в доме, посуду вымою, бельишко его - просохнет - подлатаю. Это ведь он
думает, что пути конец, а на самом-то деле...
Пришел вечер, принес с собой прохладный воздух и пение сверчков, в саду
сразу стало уютно и спокойно. Я сидел на скамеечке у заборчика и штопал
одежду путника. Забор у меня в саду чудной: вроде бы и не высокий, а
попробуй заглянуть на ту сторону - ничего не увидишь.
Однажды я специально приволок из дома стол, поставил рядом, залез на
него. А по ту сторону обнаружил лишь обрыв - глубокий, до краев наполненный
туманом, словно небесным молоком. В другой раз там был лес. Ну и еще много
всякого там бывает, за заборчиком, только смотреть на то мне теперь без
надобности - поумнел.
1 2 3