- Почему?
- Рожа у него паскудная, и, потом, я давно его знаю. Если меня убьют, то все хозяйство переходит в его руки.
- А если убьют и его, то в чье ведение переходит артель?
- Здесь уже решает общее собрание.
- У кого на руках большая часть акций?
- У меня.
- Вы зарегистрированы с... с...
- Маргаритой. Да.
- Значит...
- Ничего не значит, она любит меня.
- Возможно. Только почему ты, Феденька, такой напуганный? Вроде мужик ты не слабый, один кольт из-за пазухи торчит, а второй под мышкой светится. Тебя рабочие любят?
- Вроде да! Но ведь старатель что проститутка, кто пожирнее протянет, тому он и оближет.
- А на каком уровне морального падения задержались твои рабочие?
- Что тут говорить - сброд. Из двухсот человек едва ли наберешь полсотни нормальных ребят. Бывшие зеки, бомжи, просто дураки, всяких хватает. Но я их не держу на коротком поводке, не как раньше. Можешь шляться по поселку, баловаться с бабами, но ровно в восемь ты должен быть на рабочем месте! Если этого не произошло, то выдаются "сапоги", то есть увольнение без претензий на окончательный расчет.
- Круто.
- Так было заведено еще бог знает когда. А теперь мы просто пугаем этим, если даже увольняем, то деньги выплачиваем сполна.
- У них есть свой комитет? Я не имею в виду профсоюз.
- Есть, но их "шестерка" у меня на ушах.
Федор опьянел минут через десять. Я с трудом уволок его на диван, а сам, приняв еще малую толику, безмятежно откинулся на хрустящие простыни, мало думая о старательских делах своего однокашника.
В девять утра он поднял меня, слегка остекленевший и благоухающий, как пустая пивная бутылка.
- Костя, я уезжаю.
- Замечательно, благодарю за интересный вечер. Значит, все отменяется? Шикарно! Вечерком полечу в Питер...
- Ты не понял, я уезжаю сейчас, а ты подъедешь ко мне через сутки-двое.
- То есть?
- Я тебе говорил, что не хочу рисоваться вместе с тобой?
- Говорил. Но я-то что должен делать?
- Пожить в этом номере еще сутки, отрастить пьяную небритость, отпустить приличные мешки под глазами и ехать в Эйск.
- Оригинально, я там уже бывал. Зачем?
- Там прикинешься бичом - тебе это не сложно, потом спросишь у алкашей, как добраться до артели "Тайга", и попутным транспортом доберешься в Тунчак. Найдешь меня, и я тебя устрою каким-нибудь бульдозеристом, а дальше передаю инициативу в твои руки. Понял? Только паспорт, пушку и удостоверение оставь в Эйске у сестры.
- А ху-ху не хо-хо?
- Подумай лучше, как это ко мне может подойти человек с пушкой? Да еще и мент. А если без документов...
- Ладно, понял. Адрес сестры?
- Сиди на Вокзальной площади напротив центрального входа...
- ...И в руках держи газету со славянским шкафом.
- Напрасно иронизируешь, меня действительно хотят убить! Сестра, ее зовут Евдокия, об этом осведомлена. Она встретит тебя, заберет документы, пушку и скажет, что делать дальше. Все, Костя, до встречи. Жду тебя приличным бичом. То есть бывшим интеллигентным человеком.
Он повернулся спиной, направляясь к двери, и эта спина показалась мне какой-то стариковской и беззащитной. Почему-то подумалось, что он уже никогда не разогнется.
Уже открыв дверь, он вопросительно посмотрел на меня и медленно произнес, словно напоследок:
- Ко мне хорошо относится начальник второго участка Тунчака Дима Гранин. Запомни...
Дверь он прикрыл тихо, но основательно. Сразу стало тихо и стыло, как в склепе. Я выглянул в окно. Джип уже увозил его.
* * *
Ровно через сутки, в десять утра, я вышел из плацкартного вагона на конечной станции Эйск. От моего первоначального облика не осталось и следа. Города, в которые приезжаешь второй раз, кажутся родными, но это только иллюзия. По перрону шастала другая шпана, с другими материальными запросами и идейными мировоззрениями. Но город оставался тем же: старинным, провинциальным и шукшинским.
Возле киоска, где когда-то продавали газ-воду и соки, стояла пожилая статная баба, показывая из-под мышки горлышко бутылки. Куда тебе, телевидение! Вот она, настоящая русская реклама! С теткой мы сошлись на ничьей, по шесть за сто пятьдесят и в придачу душистый пупырчатый огурец.
Хрумкая огурцом, я водрузился на заранее выбранную скамейку, зажав между ног кейс и стараясь унять тревогу.
Женщина лет тридцати пяти подошла минут через десять. Была она черноглаза, красива и чем-то походила на Чурсину. Я сразу понял, что это и есть сестра Федора, а с самим Федором что-то случилось.
- Дайте сигарету, - хрипловато попросила она.
- Пожалуйста. Вы - Евдокия?
- Да. А вы - Константин?
- Да.
- Опоздал ты, Константин. Федя пропал.
- Но он мне сам назначил...
- Я знаю. Я тебя не виню. Направо дом с синей крышей, видишь? Я там живу с двумя детьми. Когда стемнеет, подходи. Собаки нет. Давай свое барахло.
Что-то господин Гончаров стал стареть, появилась сентиментальность. Твердый ком застрял в горле. К чему бы это? Не хватало еще и разреветься. Я смотрел, как удаляется сильная женщина, горем, как дубиной, переломленная пополам. Противно и тоскливо завыло в ушах, словно десяток взбесившихся волынок устроили в моей голове перепляс.
- Эх-хе, старые знакомые, - закряхтел подошедший старичок, пытаясь втиснуть узкий зад между мной и урной.
- Старые, Альберт, старые, - даже не удивился я.
- Какими же ветрами в наши пенаты?
- Горькими. Подгони тачку, поедем куда-нибудь.
- Куда?
- Куда глаза глядят.
- Тогда знаю. Чего-нибудь возьмем?
- По дороге.
На старой дребезжащей "Волге" мы приехали на берег Катуни. Эйнштейн ни о чем не расспрашивал, видимо понимая мое состояние. Молча разделал рыбеху, молча налил два стакана.
- Давай-ка, Константин, за Федора!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32