Он и сам уже пародиен: "ни день,
12 Борис Парамонов
когда пришла гроза, ни час тюремного свиданья". Гроза здесь та, что в начале мая, а свиданье должно быть "заветным". Нельзя писать ямбические романсы об опыте большевизма. Нельзя писать длинные, толстые, уютные романы о шарашках и раковых палатах -- потому что читать их надо лежа на кушетке.
Стихи после Освенцима возможны, но если будет выведен в иной семантический план сам Освенцим. И это уже делается -- "Отпуск в Дахау" В. Сорокина. Пример показал Пазолини своим "Сало": взять фашистскую пыточную камеру как снимок собственной души. Почему "Двенадцать" великая вещь? Потому что Блок на стороне разбойников, и самого Христа поставил на их сторону. Это значит -- я разбойник, я Муссолини и Гитлер (а не какая-то там "Эмма"). То же пишет Томас Манн: и в "Брате Гитлере" (прикрываясь иронией), и прямым текстом в "Докторе Фаусту-се". Гитлер -художник, эстетствующий конструктор, вот в чем урок XX века, вот в чем урок Освенцима: невозможно искусство как жесткая конструкция, как шкловскианская тотальная организованность материала. Фашизм, тоталитаризм классичен, то есть репрессивен, и как всякая классика, как всякое художество нынче требует к себе игрового отношения. Гоголя никто не разлюбил, но его планы спасения человечества при помощи второго тома "Мертвых душ" уже у современников вызывали смех. Головой Гоголя нужно играть в футбол, что уже делается (повесть А. Королева). Сохранить любовь к Гоголю без веры в него -- вот постмодернизм. Это даже не любовь, а нечто сильнейшее -- эротическое отношение. Здесь опять нужно вспомнить Томаса Манна, одного из пророков постмодернизма. Он говорил о подлинном консерватизме как "эротической иронии интеллекта". Эротическое отношение к предмету, говорит Т. Манн, -- ироническое приятие, не взирающее на ценность. Но это уже самая настоящая демократия и подлинный постмодернизм. Постмодернистское отношение к Гоголю -- неверующая любовь. Людей нужно сохранять всех, и беленьких и черненьких. Любить их вас никто не заставляет, любовь нашла в демократии весьма эффективный заменитель -- права человека.
Тут возникает некая весьма болезненно ощутимая антиномия: понятие права исходит из понятия нормы, а инди-видуальный человек, с которым имеет дело постмодернистская демократия, отрицает норму как репрессию. Это анти
Конец стиля 13
номия созидаемой ныне нерепрессивной культуры, теоретически бывшая ясной еще Владимиру Соловьеву (см. его "Критику отвлеченных начал", главу об этике гедонизма), но практически обозначившаяся только теперь. Трудно понять, как будет решаться демократией эта антиномия. Но уже сейчас ясно, как она будет решаться, уже решается, в искусстве. Это маскультовый перформанс еженедельно сменяющихся звезд МТV, искусство как непосредственное самовыражение человека с улицы: каждый заходи, пой и пляши, скреби промежность ("почесывания" Достоевского). По-советски сказать -- самодеятельность, но приносящая большие, хотя и эфемерные деньги, которые тратятся, надо полагать, на наркотики. В этой смеси рэпа и наркоты достигнут какой-то принцип жизнедействия, создан какой-то синтетический образ жизни. Это, если хотите, стиль, но стиль, определяемый началом распада, а не организации. Это распад атомов, высвобождающий, как и положено, деструктивную энергию. В образ жизни рэппера входят не только призыв к преступлениям (Айс Ти), но и сами преступления (Тупак Шакур, Снуп Догги Догг). Убийство в hоusing ргоjесt и рэп столь же едины, как "У лисс" и атомная бомба. Рэп -- это Джойс для бедных.
Постмодернизм тем и отличается, что видит такие сходства. Для Шкловского не может быть общего между Пла-тоновым и Гладковым, между "Чевенгуром" и "Цементом", потому что Шкловский эстет, революционер и тоталитарист, он говорит, что в искусстве не бывает неорганизованного материала. Но постмодернист способен заметить общее у гениального Платонова и простоватого Гладкова: тема вражды коммунизма к полу, и постмодернист не пройдет мимо этого сходства. Постмодернизм -- установка на материал, он не судит по внешности ("форме"), а идет вглубь, в кишки, в требуху. Стиль в постмодернизме воспринимается как иллюзия, обман, идут сеансы разоблачения магии стиля, всяческие обнажения приемов. Только постмодернистичес-кий человек может заметить сходство Ницше и Чернышевского, прежний человек, эстет и нормативный философ, видел исключительно разницу. Последний эстет Запада Ка-милла Палья, вслед за ненавидимой и обожаемой Сусанной Сонтаг, клянется Оскаром Уайльдом: только, мол, поверхностные люди не судят по внешности; так ее и не принимают особенно всерьез, над ней посмеиваются как над эксцентричной чудачкой. Эстетизм Пальи реакционен, она, как и
14 Борис Парамонов
сама готова признать, фашистка. Фашизм этот, конечно, чисто эстетический, как у Лени Рифеншталь; но ведь служила последняя все-таки Гитлеру, а не кому другому. Вернее сказать, Лени Рифеншталь и Гитлер одной породы, художественной. К счастью (несчастью?) для Пальи, в Америке Гитлера нет и не будет, и она до конца дней обречена метать бисер перед свиньями. Вопрос: возможен ли Платонов в Америке? Конечно; но из него сделают Гладкова, или, скорее всего, он вообще не доберется до литературы, а будет излагать свои фантазии на сеансах групповой терапии или на телешоу какой-нибудь Опры. Гениев здесь убивают в колыбели, но в мягкой манере, без кровопролития. Человека не доводят до отчаяния, с которого начинается гениальность. И это питает вящую иронию в отношении культурных памятников: ухмыляясь, постмодернистский человек резонно полагает, что Кьеркегор овладел бы своей Региной после десятка сессий у психоаналитика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12