Осторожно оглядывались по сторонам, шли на базар узнать новые слухи. Собирались перед расклеенными на стенах газетами, объявлениями и плакатами и со страхом, втянув голову в воротник, подобно путнику, застигнутому бурей, молча читали и так же молча удивлялись. О, эти большевики ничего толком не напишут, ничего ясного не скажут, чтобы можно было понять, в чем дело, что такое происходит. И, стоя на базаре у дверей закрытых лавок и магазинов, старались по движениям, походке и выражениям лиц угадать, какова обстановка. И когда кто-либо из большевиков пробегал, придерживая рукой болтавшийся сбоку револьвер, они многозначительно подмигивали друг другу.
— Бежит...
— Гм!
— Видимо, что-то случилось...
— Гм!
И многозначительно кашлянув, торжествующе смотрели друг на друга. Если же случалось, что проходила группа большевиков, мирно и спокойно беседуя или даже весело смеясь, они внимательно вглядывались в них, стараясь придать лицу выражение безразличия, а затем тихо перешептывались друг с другом.
— Видно, дела у них неважны, стараются смехом прикрыть свои неудачи,— начинал кто-нибудь.
— Мол, смотрите, у нас все в порядке,— добавлял другой, подмигивая.
В это утро, когда Осеп в сапогах и в кепке прошел по базару, засунув руки в карманы кожанки, торговцы, толпившиеся перед расклеенными на стенах газетами и у дверей закрытых магазинов, глядя на его задумчивое лицо, зашептали:
— Брови нахмурены, значит дела плохи...
И действительно, Осеп выглядел мрачнее обычного — брови суровее сдвинулись. Он был задумчив. Выйдя из дому, он, вместо того чтобы идти в ревком, направился к шоссе, которое вело далеко за город, в деревни, в города, в Ереван... Знакомые, а иногда и незнакомые кланялись ему — кто из уважения, а кто и просто, чтобы привлечь его внимание. Но Осеп никому не отвечал, вернее — не замечал никого. Он шел сосредоточенный, углубившись в свои мысли. Думал об утреннем разговоре с женой. Осеп не все сказал жене, да и не мог сказать. Он не мог сообщить истинную причину ареста. Помочь братьям она бы не смогла, только расстроилась.
Осеп не говорил с женой о партийных делах не потому, что не верил ей. Напротив, он безгранично доверял Виргинии, но так сложилось у них с первых же дней совместной жизни, теперь это просто вошло в привычку. Сколько раз случалось ему подвергаться серьезной опасности, сколько раз был он на волосок от смерти, но никогда не говорил об этом жене, потому что Виргиния и без того много пережила. Даже теперь каждый пустяк волнует, тревожит ее. Но на этот раз причина его молчания заключалась в другом: никто, кроме пяти членов ревкома и еще нескольких ответственных товарищей, не должен был знать, за что арестованы братья Асланян. Надо было соблюдать крайнюю осторожность.
Дело было в том, что Ереван пал. Восставшие дашнаки захватили город, между ними и коммунистами шел бой, исход которого трудно было предопределить. Если бы кто-нибудь узнал об этом, весть с молниеносной быстротой распространилась бы по городу и контрреволюционные элементы могли бы спровоцировать восстание. С ереванскими повстанцами и поддерживали связь братья Виргинии. Накануне вечером товарищи, дежурившие на одном из второстепенных путей города, совершенно случайно задержали какого-то крестьянина. Он показался им подозрительным. У него нашли письмо дашнакских повстанцев на имя братьев Виргинии. В письме говорилось: «Ереван в наших руках, пора и вам поднять восстание».
По некоторым намекам в письме можно было судить, что оно не первое. Связь с дашнакским центром была совершенно очевидна. Ну как можно было об этом говорить Виргинии? О падении Еревана Осеп и его товарищи знали еще неделю назад, но они и не подозревали, что повстанцы уже давно поддерживали связь с их городом и теперь здесь, возможно, тоже готовится восстание. Вот почему один из членов ревкома решительно требовал немедленного расстрела братьев Асланян. Двое других советовали ждать новых известий из Еревана: быть может, восстание там уже подавлено, и тогда будет видно, что делать. «Допустим, что Ереван все еще в руках врага, что же из этого следует? — думает Осеп, шагая по шоссе.—Допустим, что мы расстреляем их...» Как после этого отнесется к нему жена? Возможна ли будет их совместная жизнь? Он, осудивший ее братьев на смертную казнь, сможет ли после этого смотреть ей в глаза, садиться с ней за стол, спать в одной постели? «О негодяи! Надо же, чтобы именно вы были ее братьями!»
Засунув руки в теплые карманы кожанки, Осеп идет по дороге и думает: почему в свое время он не принял предложения Центрального Комитета поехать в Эчмиадзин. Там хоть не было бы родственников жены. А теперь... Тошно даже подумать... И, потом, ведь у этих подлецов есть жены, дети... Но для Виргинии главное — братья, а не их дети и жены. Будь еще письмо адресовано одному из них! Так нет же — оно обращено к обоим, и это слово в письме: «Получили». Значит, ее братья что-то написали, а те получили и ответили...
«Поди пощади их! Мыслимо ли? — спрашивал себя Осеп.— А разве «они», будь я на их месте, пощадили бы меня? Конечно, нет! Ни за что!» С того самого дня, как он приехал сюда, они не желали видеть его, всячески избегали, встречаясь, даже не здоровались. Да, они ненавидят его, люто ненавидят, и если случится что-нибудь — ну, допустим, временный переворот — они в первую очередь пустят в расход его, Осепа.
«Ведь на самом деле так и сделают,— подумал он.— А может быть, нет? Пощадят? Если и пощадят, то из-за сестры». И он тоже думает о них из-за их сестры, а вовсе не из жалости к ним.
Но к лицу ли революционеру делать поблажку этим бандитам, которые хотят погубить народное дело?
1 2 3 4 5 6 7 8