— Восэ, я удивляюсь тебе,— с упреком проговорил богобоязненный узник.— Вместо того чтобы здесь, в этой темнице, в этом несчастье, что постигло всех нас, просить у бога помощи, раскаяться в содеянном тобой, ты говоришь такие слова, ропщешь!
— Раскаяться? — сказал Восэ.— В чем? А какой грех я совершил, чтоб каяться? Тираны притесняли, я возмутился, в этом мой грех, да?
— Я тебя не упрекаю, Восэ,— ответил пожилой узник.— Но ведь сам знаешь, если бы ты не объявил газа
ват, пе взбудоражил бы народ, не зажег на Сурх-Сакау костер, не было бы этой беды на наши головы и сам ты вместе с нами, несчастными, не сидел бы в этой темной тюрьме... Что мне говорить еще, ты все сам знаешь.
Восэ некоторое время молчал. Узник обвинял его в неудавшемся восстании, в несчастье своем, последовавшем от этого. «Неужели и другие так же думают? Неужели они теперь раскаиваются в поднятом нами восстании? Неужели все зверства и несправедливость мангытов ими забыты? Неужели они забыли, что не было никакого другого выхода, как взбунтоваться или умереть с голоду?»
Словно в ответ на эти мысли Восэ его побратим Назир обратился к тому пожилому узнику:
— Что ты говоришь, Гафур? Сам кайся, если хочешь! Наше восстание было делом правым, я нисколько не раскаиваюсь!
— И я тоже! — отозвался Назим.
— Ия! — подхватил Аюб...
Еще несколько голосов повторили это восклицание: «И я!.. И я!..»
Восэ охватило чувство большой признательности к друзьям; если бы он мог встать — всех обнял бы! И он потихоньку, как бы к себе самому обращаясь, заговорил:
— Человек лишь раз приходит в этот мир, один раз и уходит. Чем медленно умирать, мучаясь от насилий и притеснения, лучше воевать с тиранами и мужественно принять смерть. Бог создал тебя человеком. Если тебя превратят в осла и сядут на тебя верхом и ты этому подчинишься, покорно будешь нести этот груз, ты не человек, ты только опорочишь своего создателя. Тебя несправедливо станут оскорблять и унижать, топтать ногами, а ты будешь молчать и терпеть! Так ты просто трус, нет у тебя ни чести, ни достоинства: жена твоя и дети, друзья и товарищи вправе отвернуться от тебя... Правители объединились и в конце концов разбили нас, но и мы их хорошо побили! Мы показали им, что мы тоже люди, что и у нас на голове чалма, что каждый из нас опоясывает себя по своей доброй воле! Даст бог, настанет еще такой день, когда тиран полетит вниз головой... Не всегда в мире будет так, как сейчас, на свете все меняется тысячу раз! Помнишь, Назир,— обратился он к побратиму,— помнишь, в Самарканде мулла Сафар нам с тобой говорил: если подданные не подчинятся тиранам и правителям, они не будут считаться грешниками, мулла прочел об этом в книгах.
— Конечно, помню,— ответил Назир.— Сафар еще говорил от имени своего духовного наставника — Махдума: то, как властвуют мангытские эмиры, их воеводы и чиновники, противоречит установлениям шариата, а потому их власть долго не продеряштся, сгинет.
— Мы разок показали мангытам силу бедняков! — продолжал свои мысли Восэ.— Так показали, что мангыт впал в панику, из Бухары пригнал войско, да еще и правители трех бекств объединились. Но и этого оказалось мало, они еще и воров с разбойниками собрали и напустили на нас... А сейчас хоть и разбил нас мангыт, но во всю жизнь не забудет палок, полученных ими от нас... И я говорю: когда настанет день и тиран слетит с трона, а бедняки поднимутся и возьмут верх, они нас вспомнят добром... Пусть мелкодушные каются в совершенном ими, я — нисколько! Если так получится, что останусь жив, я снова обнажу меч, пойду на тиранов!
Так говорил Восэ своим друзьям в бальджуанской тюрьме, и об этом позже, на воле, поведал народу некий молодой парень, по имени Ибрахим, родом из села Ках-дарак. Он был в числе заключенных в том же подвале, где и Восэ, слышал последнюю беседу Восэ и его друзей. Потом чиновники бальджуанского правителя не смогли доказать участие Ибрахима в восстании и, отрезав ему одно ухо, рассекши нижнюю губу, отпустили.
...Базарный день в Бальджуане. На улицах полно народу. Солнце еще только поднялось, а уже жарко. Солдаты вывели из тюрьмы связанных по рукам повстанцев и погнали, словно стадо, на берег Талхака. Впереди сорока четырех гонимых шли Восэ и Назир. Сотни людей жались к стенам, пропуская их, вглядываясь в их лица. На крышах полно женщин и детей.
За спиною солдат, проводивших узников сквозь толпу людей, раздавались возгласы: «Прощай, Восэ!», «Прощайте, богатыри!», «Мы помним о тебе, Восэ!», «Ты уходишь, Восэ, но твое доброе имя останется, Восэ!» Переулками города узников вели к пойме реки, где солдаты уже окружили большую каменную площадку, не допуская к ней толпу людей. В середине площадки суетились охранники и тюремщики. Палач Умар Буз, одетый в красный халат
и желтые кожаные штаны, засучив рукава, точил свой нож. На небольшом, застланном коврами бугре расположились правитель Мирзо Акрам со своим другом и наперсником — богословом хаджи Якубом и другими приближенными.
Солдаты вывели арестантов из последнего переулка и повели к реке. Среди толпы поднялась суматоха.
Две босые, с растрепанными волосами, сплошь покрытые пылью женщины пробивались вперед, вопя и крича, а люди их сдерживали. Лица и шеи обеих были исцарапаны.
Едва взглянув на них, Восэ узнал свою дочь Гулизор и сестру Фатиму.
— Отец! Оте-е-ц!..— кричала не своим голосом, рвала на себе волосы и царапала лицо Гулизор.
Она оставила несчастную мать свою, валившуюся с ног и каждый день по нескольку раз падавшую без сознания, на попечение жены (нет, теперь уже вдовы!) Касыма, а сама с теткой приехала в Бальджуан, в стремлении увидеть отца, проститься с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146