Пообещал, что посмотрю, как будут работать в дальнейшем. Сегодня к Базису подошла контролер и сказала, что получила указание от начальника ОТК хотя бы раз в неделю придираться к качеству. Вот тебе и на! Не хочется впутываться в интриги, но, если промолчу, не исключено, половина людей лишится клейма личного контроля, а такое право и получили-то пока немногие из нашего цеха. Обидно! Начальник ОТК просто-напросто опасается перехода на самоконтроль, тогда придется сокращать число контролеров. Да, это серьезная угроза новой системе, надо будет потолковать с ним по-хорошему.
Битых полчаса у меня в кабинете просидела Зита Каледене, выпытывала, что могла, для будущего документального фильма «Вкус соли». Вообще-то ей удалось меня одурачить, поскольку обещала, что речь в фильме пойдет не о Юстасе Каткусе, об этом не могло быть и речи, наотрез отказался заранее от столь почетной роли. Она принялась уверять — фильм будет посвящен молодежи, в основу лягут три небольших сюжета о конкретных людях с завода. На том и порешили. А спустя какое-то время Зита заявила: «Извини, но фильм получился как бы о тебе». И была весьма недовольна,
что «материал», то бишь я, оказывает такое сопротивление — несговорчив, не идет навстречу пожеланиям режиссера. Однажды возвращаясь домой, я заметил возле моего подъезда машину с киностудии. Стремглав бросился в сторону и до сумерек проблуждал по городу. Однако Каледене с неистовой энергией все загоняла и загоняла меня в угол, ей непременно хотелось сделать из меня героя. Я стоял на своем — никаких героев... Неловко, да и просто стыдно изображать из себя героя. Крути себе фильм о бригадах, а Каткуса оставь в покое, и все будет нормально. Однако режиссер тоже не сдавалась, преследовала меня на каждом шагу: снимала в троллейбусе, в цехе, на производственном совещании, а потом еще потребовала от меня эмоционального подъема...
Побывал я на киностудии, просмотрел отснятую пленку и пришел в ужас. В жизни не встречал более антипатичного субъекта! Физиономия прямо-таки излучает самодовольство и пренебрежение к другим. Кривая ухмылочка, поучающий тон; уже сам факт, что вам выпало со мной беседовать, должен всех вокруг осчастливить — казалось, было написано на моем лице. Раздавал советы налево-направо. И что самое страшное, Каледене без тени сомнения заявила:. «А чего ты, собственно, хотел, такой ты и есть». Неужели придется заняться своим лицом и отработать как следует мимику?! Бр-р! Единственное утешение, на производственном совещании выглядел так, как и представлял. Надо держать себя в руках. Злоба — оружие слабых.
С Каледене поспорили по поводу фразы о моей маме. Высказал примерно следующее: склоняю голову перед мамой, посвятившей всю свою жизнь сыну, но не думаю, что она поступила правильно. Когда человек жертвует собой ради высоких целей, это понятно, когда же цель — единственный сынок, не вполне уверен...
Каледене мысль моя показалась невероятно кощунственной. Десятки раз мысленно возвращался я к этому высказыванию и никак не мог понять, почему здравомыслящий человек способен усмотреть здесь кощунство. Наоборот, было бы кощунственно восторгаться одиночеством матери, ее самоотверженностью по отношению ко мне — центру ее вселенной! Однако на сей раз пуританские каноны оказались более жизнестойними, нежели мое упрямство: спустя день все-таки позвонил Каледене и попросил вырезать слова о маме. Может, действительно, я бываю порой излишне жестким?..
Съездил на студию и еще раз проглядел материал. При повторном просмотре уже не показался себе чрезмерно глупым, страшным. Единственное смущало: одно дело беседовать за чашкой кофе с друзьями и совсем другое — выносить свои мысли на люди, делать их достоянием огромной аудитории. Невероятная смелость! Само собой разумеется, я не такого уж плохого мнения о Юстасе Каткусе, но занимать его рассуждениями умы других людей — это уже слишком. Правда, теперь ничего не поделаешь. Миссия моя закончена.
После нервного потрясения Каспарас очнулся словно в другом мире. Открыл глаза и понял, что лежит в своей комнате на диване, на привычном месте, только вот у вещей появились новые, незнакомые контуры. Уже рассвело, по подушке протянулись солнечные лучи, и тишины не нарушал ни один звук. На придвинутом к изголовью столике увидел бутылку молока, пару бутербродов и две пустые ампулы. Выходит, Ирена вызвала вчера врача, а сегодня утром ушла на работу, не желая его будить. Каспарас еще пошарил глазами в поисках какой-либо записки, но таковой не оказалось.
Ладно, не хочу ничего. Ничего, ничего, ничего. Почему не умер вчера? Ведь все опять повторится, все будет, как было.
Каспарас зажмурился и попутался припомнить вчерашний день. Сначала почувствовал неловкость, стыд, потом безразличие и сам себе удивился. Ему было хорошо так лежать, и он желал только одного, чтобы ощущение покоя никогда не кончалось. Теперь у него будет много времени, на которое никто не сможет посягнуть. Каспарас позволил мыслям лениво копошиться в мозгу; они, словно лодки, унесенные течением, скользили по залитой солнцем воде, то обгоняя одна другую, то приостанавливаясь и разворачиваясь боком на стремнине.
Одиночество, на которое его обрекла Ирена, больше не страшило. Поэт всегда одинокий странник. Это надо спокойно принимать и прощать тех, кто кидает в него
камни. Время доказывает, что жизнь в себе ценнее жизни на публике. Глупо и бессмысленно пытаться угнаться за иллюзией, ведь жить можно осмысленно, чисто, несуетно. Еще хуже — отказываться от духовной жизни во имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65