— А, молла каландар... Как настроение?
Тон, каким заговорил Абдуррахман, явно не понравился дервишу. Недовольно нахмурясь, он ответил:
— У каландара не бывает настроения. Если хочешь, спроси его о здоровье.
— Почему не бывает настроения? Разве можно жить без настроения?
— Можно! — Дервиш говорил уверенно. — Настроение рождает низкие чувства, невзыскательность. Преданный слуга аллаха не должен, гоняясь за мимолетным,
богопротивным увлечением, осквернять свою совесть. И без того в мире много грязи!
Абдуррахман замолчал.
Дервиш прочитал нам краткую лекцию об Алишере Навои. С присущей людям Востока слащавостью рассказал, что Навои родился в Герате почти полтысячи лет назад; что в то время в Герате были огромные медресе и библиотеки, жили знаменитые ученые и поэты; что Навои покровительствовал им; что и сам он создал бессмертные произведения. А в конце рассказа стихами
Навои подтвердил свои слова о настроении: Проводишь время праздно ты, в распутстве и пирах, И сам достоинство свое затаптываешь в прах, Из чаши блуда жадно пьешь и не упьешься всласть, Поправ законность, ты возвел в закон единый — страсть.
Во имя прихоти ты все и всех повергнешь ниц, И нет на пиршествах твоих излишествам границ, И все, кто в блуде и пирах с тобой проводит дни, И юноши и старики, — собаки все они.
Красноречие дервиша, по правде говоря, удивило меня. По внешнему виду это был бродяга, обивающий чужие пороги, и трудно было предположить, что в голове у него есть хоть зернышко ума. Но в словах, сказанных им, в его ответах было нечто от высшей мудрости, недоступной уму рядового, жалкого дервиша. Когда мы вышли из мавзолея, я начал внимательнее присматриваться к нему. Он также пристально поглядел на меня. Затем, с видом ценящего свое достоинство человека, спокойно, без тени смущения, спросил:
— Вы тоже из Герата?
— Нет, из Индии. Приехал повидать эти места. Такой же мусульманин, как и вы.
— Как я? —Дервиш недовольно приподнял густые брови. — Нет, нашего мусульманства вы не выдержите.
— Почему?
— Потому что я навсегда отрешился от того мира. Будь он проклят! Только и слышишь свист плетей. Только и видишь разврат, бесчестие... Нет бескорыстия, чистосердечия, простодушия. Единственное украшение Жизни — звон монет. И честью не дорожат, и терпение не ценят. Какой же это мир?
— Что же, разве эти развалины лучше?
— Конечно, лучше... Глаз моих не ест дым печали, окутавший все окружающее, ушей моих не тревожат стенания, рвущиеся из самой глубины слабосильных душ несчастных людей. Чая»ы нет, обуви нет... Желудок сегодня полон, а два дня голоден... Это верно... Зато совесть моя чиста. Этого для меня достаточно. Быть может, вы в душе смеетесь надо мной. Наверно, говорите: «Дервиш... Безумец... Невежда...» Смейтесь, вы имеете на это право. Я тоже смеюсь, смеюсь над развратом» бесчестием, гнусностью. Аллах милосерд, рано или поздно он оценит старания своих преданных рабов!
От волнения глаза дервиша налились кровью. Я пожалел в душе, что заставил его разговориться. Но какой силой обладает твердая вера! Попробуйте уговорить этого безумца, что он тратит впустую свой ум, что собственноручно рубит под корень свою и без того горькую судьбину!
Мы направились к другой гробнице. Дервиш на ходу объяснил нам, что в той гробнице похоронен Абдуррах-ман Джами; что он также жил в Герате в одно время с Навои; что он был человеколюбивым поэтом и ученым, В тени гробницы, на старой кошме, валялось пять-шесть толстых томов. Я искоса поглядел на них и спросил дервиша:
— Эти книги вы сами читаете?
Дервиш нагнулся и поднял один из томов, взглянул на заглавный лист. Затем протянул мне:
— Возьмите... Откройте на любой странице. Прочитайте первую строку, а я продолжу остальное...
Мне, признаться, не хотелось дотрагиваться до книги. В ее складках, быть может, сохранились болезнетворные бациллы бог весть какой давности. Но дервиш не отставал, сунул мне в руки книгу. Я открыл ее на первой попавшейся странице и прочитал:
Ты у народа взял иглу — не позабудь вернуть.
Дервиш, не задумываясь, прочитал на память следующую строку:
Она — кинжал, и грудь твою пронзит когда-нибудь.
Я открыл одну из следующих страниц и прочитал наугад:
О Навои! Вот мира существо!..
Дервиш продолжал:
Неверность и жестокость — суть его. Будь верным, но о верности забудь. Коль хочешь быть богатым, бедным будь.
Я вернул дервишу книгу и польстил его самолюбию:
— Мархаба! Афарин! Молодец! Замечательно!
В это время откуда-то появились еще двое бродяг. Один из них, необычайно оригинального вида, очень пригодился бы для моих мемуаров. Иссиня-черные волосы покрывали его плечи. Борода, усы росли так густо, что тонкие губы чуть виднелись еле заметной красной полоской. Широкая грудь также вея заросла волосами. Одежда состояла из одних заплат. На поясе висели дер-вишская тыква и- еще какой-то скарб. Ноги, покрытые струпьями и грязью, были босы. В руках — блестящий топор.
Я достал было аппарат, чтобы сфотографировать бродягу, но старый дервиш поспешно удержал меня:
— Уберите! Не кощунствуйте!
Костлявые пальцы дервиша впились в мою руку, а его глухой, дрожащий голос заполнил мой слух. Только теперь я почувствовал, что попал в совершенно иной мир.
Мне почти неделю пришлось пробыть в Герате в ожидании, пока Асадулла-хан вернется из Меймене. Разумеется, я не терял это время зря. Встретился с хакимом, принял меры к тому, чтобы наладить доставку оружия в Туркестан. А сегодня решил встретиться с туркменскими ханами, приехавшими из Пендинского оазиса.
...Мы с капитаном Дейли вышли из дому поздно вечером, когда наступило время последнего намаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126