Мертвый царь — вот первое мое впечатление от музея. Потом я немало повидала всякого, но это впечатление осталось.
И как бы музей ни оказался хорош, главной радостью было вырваться из его стен на свежий воздух.
Так было и в Париже, где в круглой, как бассейн, углубленной нише красуется мраморный саркофаг Наполеона.
И в Риме, где у нас болели затылки.
И сейчас я не спешила в музей. Так хорошо было бродить по городу, где меня никто не знает и никто не ждет. Смотреть с моста в подкрашенную закатом воду Олонки — или Мегреги? Видеть, как загораются ранние огоньки в домах на высоком берегу. Слышать смех и обрывки милой северной речи.
В нашей жизни редко выдаются минуты полного покоя, когда являешься как бы зрителем жизни. Я знаю, как они быстротечны, эти минуты...
Вот и гостиница. В нашем окошке свет. Это Нонна. Вот и меня в этом городе уже ждут.
* * *
Вечером мы в гостях у секретаря райкома Кононова. Нонна хочет проведать его жену — свою пациентку. Приходим незваные, но нам рады.
В этом доме, глянувшем в лицо беде, врач — желанный гость. Тем более врач, который принес облегчение.
Нонна беседует с женой Кононова, миловидной моложавой женщиной, пожалуй, только несколько бледной. Они уходят в другую комнату, а мы с Кононовым садимся к столу. Он интересуется целью моего приезда. Это самое трудное — сказать деловому человеку, что такой готовой конкретной цели у меня нет. Я говорю о музее, о том, что пишу книгу о Севере и давно хотела побывать в Олонце. Кононов берет с книжной полки пухлую, похожую на библию книгу. Показывает мне с гордостью. На обложке — «Олонецкая губерния, 1913 год».
— Записывайте,— говорит Кононов.— Олонец впервые упоминается в 1137 году, в уставной грамоте новгородского князя Святослава Олеговича. В 1649 году это форпост против шведов...
На меня сыплются исторические сведения: в 1782-м — уездный город Олонецкого наместничества. В 1801-м — уездный город Олонецкой губернии...
Кононову за сорок. Он рыжеват, как большинство карелов. Он сын крестьянина, и лицо его в разговоре сохраняет выражение крестьянской озабоченности. Я слышала, что человек он добрый и хочет добра для земляков.
Поток цифр обрушился на меня с ураганной силой. Исторические даты — от князя Святослава до наших дней, перечень районных промыслов и новостроек: кинотеатр, профтехучилище, больница, Дом культуры, железобетонный мост — один из семи, два еще строятся!..
Вскоре я знала уже, что в 1913 году в Олонце было шесть повивальных бабок, три врача и три акушерки, а в 1967 году — около двухсот медицинских работников, из них тридцать с высшим образованием.
Знала я и то, что в 1913 году в уезде было 18,5% грамотных, из них 8,5% женщин. Теперь же в районе триста пятьдесят человек с высшим образованием.
Карандаш скрипел и крошился, а цифры все сыпались. Кононов произносил их со вкусом, отчеканивая каждую. Это было торжество статистики, науки необходимой и, может быть, самой убеждающей. Чувствовалось, что Кононов любит цифры. Любит, потому что доверяет им.
Я знала уже о стопроцентной радиофикации района, о том, что газифицировано пятьдесят квартир. И даже то, что по району проходят двадцать автобусных маршрутов...
В общем, к тому моменту, когда в дверях появились Нонна и жена Кононова, я получила множество сведений нужных и совсем ненужных мне, зато достоверно точных.
Кононов отложил книги и папки. Они с женой стали собирать на стол. Отказываться было бесполезно. У нас в России гостя принято накормить. Даже такого, как мы,— нежданного.
На стол метали, как говорится, что бог послал: и квашеную капусту («Сами солили, общими усильями!»), и котлеты, и какую-то рыбку, и грибы.
Грибы были особенно хороши — все как один боровички, некрупные, крепенькие, желто-розовые, словно выточенные из дерева. За дверью мелькнула любопытная рожица пятиклассника-сына, «главного грибника».
— А котлеты дочка жарила,— сказал Кононов.— Она у нас теперь хозяйка...
Он с тревогой поглядывал то на жену, то на Нонну, как бы стараясь проникнуть в их мысли и настроение. Но он не хотел навязывать разговор о болезнях и медицине и потому терпеливо, как бы прислушиваясь, ждал чего-то.
Налили по рюмке настойки на корочках.
— Ну, за ваше здоровье,— сказала Нонна, обращаясь к жене Кононова.— Я смотрела сейчас, как вы хозяйничаете, и мне было, с одной стороны, неприятно, что вы хлопочете, а с другой — радостно, что это уже вам по силам...
— Не хочет лежать,— возбужденно заговорил Кононов.— То все лежала, а теперь не хочет. На улицу выходим, когда не скользко...
Его взгляд, устремленный на жену, говорил о многом: о пережитых волнениях, о бессонных ночах, обо всем, что можно сказать среди посторонних только взглядом.
Потом он опять говорил о своем районе, но уже без цифр, живо переходя с одного на другое:
— А леса у нас какие! Охота! Лоси, медведи...
— И волки есть?
— Ну-у. Убил двух волков — получай лицензию на лося!.. Зимой, конечно, зайцы, весной и осенью — перелетные птицы!.. А рыбы сколько! В Ладоге — лосось, сиг. Наши олонецкие сиги еще при царе славились. На озерах — судак, щука...
— Редко к нам приезжают,— сказала жена Кононова.
Она улыбалась, но в ее улыбке чувствовалось напряжение. Она пересела от стола на диван и сидела, облокотясь на подушки,— так ей было легче.
Короткая стрижка придавала ей что-то юное, на лице как бы отдельно, не участвуя в улыбке, жили большие, серьезные глаза.
Мы стали прощаться.
* * *
Печка уже остыла, ее протопили днем, но в нашем тесном номерке жарко. Нам не спится. За окном безветрие, в открытую форточку влетают только звуки: урчание мотора, лай собак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34