Неспешная в суждениях, спокойная, раздумчивая, всегда умела она не только говорить, но и слушать, выказывая этим терпеливость, сдержанность. И скрытое от всех душевное волнение откладывало на лице ее печать большой и тяжко добытой мудрости.
Радовалась веснам и счастлива была приходам благодатной, щедрой осени. И хоть небогато хлеба родило поле, хоть и картошки собиралось считанные мешки, хоть и овса да ячменя немного — была спокойна. Как- никак, а свой хлебец — подмога к заработанному, да и повкусней он, посытней!
Только с каждым разом, как несла она на мельницу зерно из дома, все прибывало в ней тревоги.
Видела, как постепенно таял ее приказ, а до новины еще как далеко было. Вот потому-то и ходила она, уже и жинкой, и бездетной матерью, на заработки. В крутые да голодные годы, случалось, кидала детей одних, почти что без пригляду — хотела с хлебом воротиться, с деньгами. Ту горькую и тяжелую для нас годину никто из братьев моих, никто из сестер забыть не может. Раз, было, надорвалась бедняга, едва не померла... Чудом только выходили лекари в Солотвинской больнице. Кабы проникнуть сейчас в мир беспокойных дум ее — там, на больничной койке, в ночную бессонницу, вдали от дома, от детей... Сколько ж было в нем, в этом тревожном мире, любви и доброты, боли и горючих слез...
Как не думать о ней?
Как не любить ее?
Когда не знала она никакой корысти, когда жила для всех, когда ни разу в жизни никого не винила, ни на чьи плечи из ноши своей ни класть, ни перекладывать не думала.
Образ ее всегда передо мной. Как святость, как высокое достоинство, как любовь, которую нам лишь единожды дано изведать — для собственного обогащения и для раздумья. Того раздумья, в котором все есть — все, кроме покоя.
Ему, нашему отцу, за семьдесят.
Статный, с характерной тяжеловатой поступью горячка. Всеми корнями своими врос он в землю. Верил свято, что только одна она кормит и поит селянина, что от нее одной вся радость его и счастье и что на большом свете тот только и господин, кому курчавится она, и прорастает колосом, и зреет урожаем.
Никогда не поступался он своей любовью к правде. Ни разу не покривил душою. Оттого-то и приходилось часом батьке нашему ой как тяжело, как туго.
Голодная зима, после тридцатого не помню такого года, гнала селян к панам за помощью. Стали тогда возить в наше горное село хлеб, чтобы накормить голодных. Сколько ж надо было каждодневно выстоять на станции узкоколейки, чтобы добыть хотя бы одну буханку. О, как мы ждали отца с тем хлебом! И молоко
было у нас, и картошка, да ведь хлеба ничем не заменить. И только успевал он внести его, а мама — покраять буханку, мы припадали к хлебу. Он был ржаной и пах как-то на диво вкусно, смачно — тмином. От этого запаха мы быстро насыщались. Но стоило — в мгновение ока — исчезнуть буханке, и скоро снова мы ощущали голод. Верно, тогда, в той самой горькой школе, навечно всей семьей мы выучились: дареный хлеб — голодный хлеб.
И все же... Все-таки какого мне только хлеба, из каких пекарен и по каким дорогам, не посчастливилось вкусить — до смерти не забуду странно-щекотного и чудодейственного аромата хлеба в ту голодную и холодную зиму.
Как-то однажды той зимой пришла к нам в обеденную пору наша соседка, бабуся Семениха. Та самая, которую потом сын ее, Семен, нес на плечах в ряднине к пану нотариусу, чтоб перед смертью завещание написала.
Была бабуся заплаканная, слов не находила, а под мышкой у нее была такая же буханка, как и та, что уже лежала покроенная на столе. Из нескладного рассказа мы поняли, что, кабы не наш батько, смяли бы в толпе старую и, верно, ничего б ей больше не понадобилось на этом свете, кабы не он... и хлебца для нее добыл, и от увечья спас...
Ушла она тогда, а мы долго еще сидели молча. Радовались, что вот какой наш батько сильный.
Как и мама — он всегда передо мной. Для меня он — как закон, как справедливость, как честность и прямота. Потому что ни разу за жизнь он не схитрил и не смолчал там, где молчание было уступкой злу, неправде, укором совести. Тут про него можно рассказывать и рассказывать.
Никогда мне не забудутся собрания в колхозе. На них отчитывался батько за свою строй бригаду. Нелегко ему работать. Еще и потому, что немало таких людей встречалось, которые были равнодушны к работе. Смущенно, неловко рассказывал отец про грубость и про корысть, говорил, что лучше отказаться ему от бригадирства. Трудодни он и пилою да фуганком заработает. Все знают, что он за мастер — усердный, знающий. Было это, конечно, своеобразным его протестом против зла, да, видно, лучшего он не придумал.
И уж вижу я его на трибуне сельского клуба. Вижу, не по себе ему. Не потому, что не хватало слов или умения говорить с людьми. Нет, как раз вот этим он и отличался — сказать вовремя, и мудро, и убедительно.
Как-то просто большой неуклюжей рукой оперся о трибуну и так на нее налег, будто под себя подгрести хотел. Протянул к людям широкую и твердую мозолистую ладонь — свидетельство его порядочности и добродетели, — не думая, наверно, как поднимает она его, великого работника, чья красота и сила в его натруженных руках.
Глянул на присутствующих, словно бы приглашая их к сосредоточенности и вниманию, к тому, чтобы продумать сказанное. Адамово яблоко заходило ходуном на его вытянутой, жилистой шее, лоб собрался морщинами.
— Честно работать тяжко, да на душе легко...
Этими словами начал он свое обращение к людям. Простыми, но достаточными для того, чтобы не только слушать его, но и думать слушая. О, как часто не хватает тем, кто так уверенно держится на трибунах, вот таких простых и убедительных слов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25