в парке что-то шевельнулось, но сперва кто-то засопел:
— Дураки набитые, хоть я и хожу в оркестре позади, а сейчас вот вас поджидаю. Дай, думаю, разочек чихну на вас. И вот, фу-фу-фу, любопытства ради уселся тут, а потом невмочь мне было поднять свой геликон...
Иду с ними. Я радуюсь, что могу их проводить. Спокойной ночи, ребята! У меня сегодня увольнительная! Гм, увольнительная, и еще в Вене, хе-хе-хе, одно лишь хе-хе-хе и опять и опять по длинной-длинной, пустой улице...
Стучусь в дверь. С минуту прислушиваюсь.
— Послушай, Лили Марлен, я опять здесь, это опять стучит Щелкун. Я тоже Щелкун и тоже умею хихикать. У вас ворота не заперты. Даже кольца на них нету. У меня сегодня увольнительная, мне спать негде.
Из-за двери ни звука.
— Послушай, не будь дурой. У меня увольнительная. Знаю, что сюда и Щелкун ломился. А не откроешь, я и стучать не стану.
Но по-прежнему — ничего.
— Не открываешь? Хе-хе-хе! Но все равно! Раз у меня увольнительная, не тащиться же мне в казарму или куда-нибудь в Турец в пастушью хижину. Если за дверью светелка, скажи хотя бы этой светелке, пусть отзовется!
И снова жду. Наконец дверь отворяется, и я чуть не получаю затрещину.
— Ну иди, дуралей! Дрыхни! Все кому не лень лезут сюда, а я ведь еще и работаю! Если у тебя увольнительная, можешь тут дрыхнуть...
Затолкнула меня в темную комнатушку, а сама куда- то исчезла. Думал — ненадолго. Уж коли впустила меня и это ее комнатушка, то наверняка сюда воротится.
Где стул? Должен же быть у нее какой-нибудь стул. На кровать, что ли, сесть? Нет, пока не сяду. Выглядываю в дверь: где ты? Право слово, скорей всего улизнула куда-то!
Сажусь на кровать, но я ведь солдат — сам не ведаю, как забылся сном...
Так повторяется раз и другой. Кровать свободна. Сплю на ней, ну а поскольку солдаты горазды подрыхнуть и никогда-никогда не могут до конца отоспаться, мне, наверно, только снится, что эта чертовка — не иначе как постель у нее в другом месте, может, она с кем-то уже давно спит, а то просто со злости, ведь я тоже как бы чуточку подтолкнул ее к этому,— ладится с кем-то спать в чужой постели.
Вот негодница, разве у меня нет казармы, а в казарме хорошей, старой кровати?
Хотя мне там... да, мне там не хватает перинки. Но все равно! Дело не в перинке, дело не в казарме и не в кровати, мы ведь в Вене, в таком большом городе и в такой маленькой комнатушке, боже мой, неужто в таком большом городе мне нельзя прийти в какую-нибудь другую, пусть более бедную казарму? А вот же, стоит мне влезть к кому-нибудь в комнату и даже прямо в постель, как я сразу всегда засыпаю...
Однажды я и правда спал у нее, а она вдруг — шмыг — ложится рядом. Сперва делаю вид, что ничего не замечаю. Да разве долго так выдержишь? Потихоньку поворачиваюсь, рука у меня невольно начинает блуждать...
— Парень, поосторожней! — одергивает она меня опять.— Ты же говорил, что хочешь только выспаться.
Гм, пускай в постели и не поладишь и сразу или чуть погодя отвернешься, тихо заснешь или только попытаешься уснуть, пускай и не выспишься, гм, а все равно...
Вот мы и сиим вместе. Когда до вечерней поверки, когда и ночью. А бывает, и всю ночь. Г1о-всему видать, мы все больше с ней сходимся, иной раз я и в казарме начинаю говорить, что в армии мне все обрыдло, о флоте и то больше не вспоминаю. Ни о чем. Особенно ни о чем таком, что связано с армией, казенный харч мне противен, я и сам себе противен, я весь протух цейхгаузом и нафталином, воняю им и тогда, когда он из меня уже выветрился. Что, если сбросить с себя эти военные тряпки и вместо них напялить пускай более грязное, но все же гражданское платье! Что, если и мне наняться куда на работу — убирать свеклу, кукурузу или хлеб, интересно, сколько бы мне примерно досталось натурой с копны? А помогай я на винограднике, сколько бы мне перепало от бочки? Право слово, столько я бы даже не выпил. А впрочем, почему обязательно сразу все вылакать, зачем сразу? Завернул бы я в одно местечко, в другое, у нас повсюду, ей-богу, просто загляденье! Моравия, Силезия, а в Турце до чего хорошо, клянусь богом...
Вот тебе и «клянусь богом»! В Сараеве как гром среди ясного неба... Вечерней поверки уже не бывает, сплю одетый, обутый, ремень и то нельзя расстегнуть, всю ночь одолевают думы, не знаю, сердиться ли и на кого, не знаю, сердиться ли, одну ли ночь не позволят спать или несколько ночей, вдруг не остается времени даже перемотать портянки, но все равно из головы не выходит этот сербский студент Гаврило Принцип... А потом, потом уже только — шагом марш!
Батальон за батальоном. Пехота и артиллерия, кони и солдаты, такие части и разэтакие, повозки с амуницией и для раненых, санитары и кухня, я даже не представлял себе, что в армии может быть столько санитаров и кухонь, повсюду одни солдатские скатки, баклаги вдруг уже только солдатские походные котелки, фельдфляжки всего лишь полевые фляжки, и ничего больше. По дорогам ползут обозы, катятся яблоки, колеса грохочут, повсюду тьма ящиков и касок, всех и не охватить взором,
Принципом наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда и его жены в г. Сараево, что послужило поводом для развязывания первой мировой войны.
невозможно охватить, только вдруг повсюду, наверно, на всех дорогах и по бездорожью — одно сунешь под брезент, другое вскинешь на спину, идешь за повозкой с амуницией или просто за копытами — повсюду сплошняком эскадроны, кавалерия или инфантерия, уланы и гонведы .
Железная дорога только и знает, бедняжка, что пыхтит, вагоны тарахтят, толкают друг друга, торопятся, колея, того и гляди, захлебнется, а кто-то уже успел найти — не каждому же дано схватить и казнить Таврило Принципа,— пока он только нашел на каждой десятой, а затем и на каждой третьей станции знакомого или незнакомого железнодорожника, чтобы испробовать на нем пулю, а то и петлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39