Я отпрянул за дерево, пригнулся — и вдруг они передо мной, как на ладони. В двухстах — трехстах шагах от меня взбиралась к лесу, и чем дальше, тем круче, такая небольшая узкая ложбинка, сперва, должно быть, они думали подыматься по ней, и даже прошли немного, а потом, видать, заторопились. Некоторые из них, наверно, ездили куда-то ночью на велосипедах, устали порядком и, конечно, переть вверх по ложбине им вовсе не улыбалось — их ждала грязная работа и хотелось поскорее разделаться с ней; может, они даже сердились, что ложбина так круто уходит вверх. С левой стороны подымался косогор. Уже светило солнышко. Не то чтобы очень. В лесу солнце светит неярко, и, хотя осенью деревья редеют, ему все равно приходится продираться сквозь них или долго, особенно поутру, облизывать изморозь, а то и мелконький, чуть покрупней песка или манки, не очень белый, а скорей голубой, мягкий и хрусткий снежок. Но были там и лиственные деревья и уже почти все облетелые, и пусть мороз или снег все прихватил, на косогоре листочки играли не бурым, а совсем желтеньким цветом, словно под некоторыми деревьями мороз или снег не решился обидеть желтую, листвой обсыпанную круговинку или эту круговинку вчерашнее или позавчерашнее солнышко лучше облизало, хотя вчера, может, солнце вообще не светило, был несолнечный день. А под косогором был небольшой взгорок и тут же рядом такая удобная котловинка. И в этой котловине они рыли себе яму. Все было передо мной как на ладони.
Мороз уже порывался сковать землю, но она еще не покрылась бог весть какой коркой. Наверно, копать было нетрудно. Десять мужчин и две женщины в кацавейках. Но у них было мало кирок и только две лопаты. Приходилось чередоваться. Как раз в ту минуту, когда я подошел, они, должно быть, сменяли друг друга. Женщины тоже помогали копать. Когда забирали у них кирку, они рыли и выбрасывали глину руками, словно хотели, чтоб все побыстрей кончилось.
Мне еще никогда не доводилось видеть, чтоб кто-нибудь, да еще гражданский, рыл себе могилу. Меня и то ни к чему такому никто не принуждал. А если бы и принудили или я кого-то должен был бы принудить... коснись дело женщины, мне достаточно было бы увидеть на ком-нибудь словацкую или русскую кацавейку, впрочем, даже на знаю... Годы явно берут свое. Когда-то, видимо, нервы у меня были покрепче.
Все еще роют?! И кацавейки? Неужто и впрямь их всех хотят?.. Нет, лучше бы мне быть где в окопах! Из окопа высунешь голову — и если тебя ничего по ней не щелкнет, можешь оглядеться — ничейная полоса, даже неприятеля можешь увидеть, бежит перед тобой, прикрыв голову каким-нибудь снопиком или веточкой, а то и охапкой кукурузы, которую кто-то давно уже вылущил и сварил поленту...
Боже праведный, неужто их?..
Грянули выстрелы. Может, это только залп дали. Но для залпа мало было солдат. Мало и для карательной команды, мало и для отделения, хотя, конечно, дело свое они сделали. Стреляли же из автоматов. Мне казалось, что только двое стреляли, сначала длинной, а дальше короткими очередями. Наверное, мне не очень хотелось видеть это. Или слышать. Не хотелось видеть, как кому-то приходится убивать людей, среди которых и эти две кацавейки.
Я лежал на земле, и хотя все твердил себе, что я солдат, не знаю, то ли от усталости, то ли от злости, от напряжения или от холода (пусть я и покрылся потом), я вдруг перестал узнавать себя — меня всего затрясло.
Я видел своими глазами, как их всех перебили, а потом двое или трое солдат торопливо их закопали.
Солдаты ушли. А мне подумалось, что полагалось бы хоть получше прикопать этих несчастных. Но как и чем? Вы не представляете, как я дрожал. Как у меня громко стучали зубы. Я даже рад был, что меня никто не видит. И только поздней, хотя все еще я был один, мне вдруг стало стыдно за себя.
Потом и я побрел прочь. Вскоре снова вышел на тропинку, а когда миновал лес, увидел уже не на проселочной дороге, а на шоссе группку — все же, видать, это было отделение, но ведь и они терпели потери,— группку этих солдат. Они медленно плелись к деревне, и издали казалось, что идут они так медленно, будто не хотят или не смеют туда прийти...
День был довольно холодный, но, в общем, приятный. Обо всем хотелось забыть. Настроение, правда, не подымалось, и я пытался хотя бы уговорить себя, что мне все- таки повезло и что действительно самым разумным было ни во что не встревать, да и какой от этого прок — разве что и меня кокнули бы. Даже приближаясь к деревне — откуда утром, прежде чем увидал этих несчастных, а то еще вчера вечером собирался уйти, в самом деле податься домой в Турец,— я не хотел признаться себе, что возвращаюсь в нее только затем, чтоб кому-то рассказать, что я видел, хотя бы кому-то шепнуть, что на этих велосипедистов с их велосипедами люди должны смотреть по- другому, зорче, решительней, я не хотел признаться себе, пусть уже и до этого кое-что осознал, что тянет меня назад и оскорбленная, но как бы дремлющая злость или даже бешенство, а главное, собственный стыд.
Я был очень измучен, должно быть, еще и оттого, что приглушал в себе ярость, но, возвращаясь в деревню, хоть отчасти и понимал, что поступаю глупо, испытывал при этом и радость, что опять могу пойти туда, где многих знаю и где меня знают; в общем-то ведь приятно воротиться в такое место — если не ради чего-то другого, так хотя
бы потому, что не раз через него хаживал, а на сей раз даже подольше там задержался, да вот утром позабыл попрощаться.
Вхожу в деревню, в садике вижу женку — до чего ж хорошо, что можно заговорить с ней.
— Да благословит вас господь, матушка. Как здоровьице?
— Да вот работаем, работаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39