Стас кожей запомнил эту холодную гладкую поверхность округлого камня со слегка выпуклыми шершавыми пятнами. Двое конвоиров выволокли на эшафот трясущегося человека в мокрых штанах. Толпа загудела. Стас, сидя у отца на плечах, видел взметающиеся к небу кулаки с зажатыми в них орудиями правосудия. Человека поставили спиной к столбу, завели руки назад, связали. Один из конвоиров снял с плеча моток верёвки и, морщась, обвязал конец вокруг столба и щиколоток приговорённого, после чего, виток за витком, обмотал всё тело, каждый раз туго затягивая, пока не добрался до шеи. Здесь он не так усердствовал, просто сделал три витка и пропустил оставшийся конец сквозь вбитое вверху столба кольцо, зафиксировав приговорённого. На эшафот поднялся обряженный в чёрную мантию представитель власти и зачитал приговор, последними словами которого были: «…И подвергнуть публичному осуждению». Именно их запечатлела детская память, отфильтровав лишнюю протокольную болтовню. Публичное осуждение — вот что страшнее расстрела с повешением вместе взятых. Фальшивомонетчик стоял перед толпой, абсолютно беззащитный, обездвиженный, смертельно бледный и трясся. Трясся так, что верёвка скрипела. А толпа уже нетерпеливо перекладывала камни из руки в руку, ощущая их приятную тяжесть, которая скоро должна обрушиться на преступника. Глашатай закончил с чтением приговора и покинул эшафот. Последнего слова фальшивомонетчику не полагалось, равно как и отпущения грехов. Впрочем, от него вряд ли можно было бы услышать что-то связное. Слезящиеся глаза метались из стороны в сторону, губы дрожали, нити слюны, будто вожжи, свисали с подбородка и падали на грудь, да и наличие кляпа во рту не предполагало исповедей. «Приговор привести в исполнение!» — вдруг прозвучало откуда-то со стороны, и из толпы в огороженный металлическим заборчиком коридор шагнули первые поборники закона. Коридор был узким и поперёк вмещал пять человек. Они вразнобой вскинули руки с камнями, и булыжники полетели в цель. Тум — тяжёлый глухой удар, словно двинули по мешку с овсом, и тупой деревянный «тук» следом — камень отскочил от тела и упал на доски эшафота. А потом ещё и ещё… Тум-тук, тум-тук… Бросившие камень отходили в сторону, и их место занимали следующие. Толпа двигалась, будто песок сквозь узкую перемычку часовой колбы, напирала сзади, просачивалась в коридор, бросала камни и распылялась. Стас вместе с отцом тоже медленно продвигался к месту свершения гражданского долга. Ему не хотелось видеть трясущегося под ударами смертника, и он всё больше глядел по сторонам, глядел на лица людей. Разные лица: грустные, тревожные, весёлые, задумчивые, разгневанные, безразличные. Но обладатель каждого из них крепко сжимал в руке камень. И вот очередь подошла. Отец со Стасом на плечах шагнул в коридор вместе с другими четырьмя. «Бросай» — сказал он и замахнулся сам. Пять монотонных «тум-тук» прозвучали уже знакомой дробью. Стас взглянул на привязанного к столбу человека и оторопел. Тот ещё не был мёртв, но уже явно находился присмерти. Голова разбита, правая щека превратилась в сплошной синяк, холщёвые рубаха и штаны расцвели алыми пятнами, кляп насквозь пропитан кровью, та, перемешанная со слюной и соплями, болтается длинными тягучими нитями, левое нижнее веко противоестественно дёргается на совершенно неподвижном лице. «Ну что же ты?» — спрашивает отец. — «Бросай». Но руку будто парализовало, она плетью висит вдоль туловища, и маленький кулачок вот-вот разожмётся. «Бросай, Стас» — повторяет отец и в родном голосе слышатся металлические нотки. — «Ты должен». Это выводит из ступора. Кулачёк плотнее обхватывает камень, поднимается, идёт по дуге и… Гладкий округлый булыжник с чуть выпуклыми шершавыми пятнами летит в цель вместе с другими. Вместе… А левое нижнее веко на застывшем лице больше не дёргается.
Нет, маленький испуганный мальчик с Соборной площади не чета здешним «ребятишкам». Эти раздумывать бы не стали. Размозжили б башку первым же камнем, быстро, точно, педантично. Для них человек — лишь трофей, дичь. А, может, и еда. О последнем думать не хотелось, но выкинуть гадкое предположение из головы было невозможно.
Компания таинственных пленителей меж тем свернула влево, не доходя до «центральной площади», и остановилась возле длинного примыкающего к стене барака, напоминающего скотный двор, с грязными узенькими оконцами под самой крышей. Здание напротив тоже не выглядело жилым. Вообще этот закуток, г-образным аппендиксом ответвляющийся с параллельной улицы производил крайне неприятное впечатление. В воздухе, хоть и не сильно, ощущался кислый запах гниения и помоев, а на изрытой копытами земле виднелись пятна подозрительно напоминающие…
— Отвяжи, — распорядился тот же голос, что беседовал с часовым у ворот.
Перед лошадью появился бородач с АЕКом. Ласково потрепал скотину по морде, и достал нож.
— Баловать не станешь? — обратился он к Стасу. — А то больно уж ты злобный.
Подобная характеристика из уст человека недавно привязывавшего труп к лошади и как ни в чём небывало тянувшего истерзанное тело по улице на глазах у детей звучала дико, даже для здешних мест. Но от дискуссии на тему злобности Стас решил воздержаться.
— Не стану, — процедил он.
— И правильно, — одобрил бородач, после чего перерезал путы на стременах и на сбруе. — Слазь.
Стас разогнулся, поморщившись от боли в затёкшей пояснице, и неловко спрыгнул, после чего смог, наконец, оглядеться.
Остальные два «отца» тоже были на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20