– Малыш обвел всех взглядом. – Но это тоже понарошку. А по правде меня зовут Аленушка.
И тут вагон забился в истерике: моя соседка хохотала со взвизгиванием, полковник беззвучно трясся, тетка с баранками вытирала слезы кулаком.
– На-ка возьми. – Я протянул Аленушке свою гвоздику.
– Спасибо! – сказала девочка и, понюхав мой цветок, добавила: – Как пахнет!
Аленка и ее мать вскоре вышли, а пассажиры еще долго переглядывались и улыбались.
И я подумал: это понарошку пассажиры были такие притихшие и мрачные, а по правде-то псе они приятные и веселые люди. И еще я был доволен, что моя гвоздика попала в руки к такой чудной девчонке.
Электропоезд сделал круг, и я снова оказался на «Комсомольской».
Когда я выходил из метро, я вдруг почувствовал в себе какую-то неожиданную легкость, будто и не сидела во мне проклятая обида, будто перестала она ныть. И дышать стало свободнее.
«Это понарошку все у меня было так плохо, – сказал я себе, – а по правде ничего страшного. Не пропадать же из-за девятой колонны. Обойдусь я и без Танек с Витальками».
…Поезд двинулся так плавно, что я не заметил бы этого, если б не поплыла назад платформа вместе со всеми провожающими. Они кричали, махали руками, посылали воздушные поцелуи.
Шумная платформа быстро улетела прочь, и за окном теперь замелькали дома, краны и заводские трубы.
Рядом со мной возле окна стал пожилой седоволосый мужчина. Он щелкнул зажигалкой, закурил, сказал:
– Что, сосед, гостить едешь?
– Да нет, уже нагостился.
– Значит, домой, – не то спросил, не то сказал утвердительно седой мужчина.
– Ага, – ответил я. – В Уярск.
– Уярск – город красивый, – он затянулся сигареткой, – старинный.
Мне почему-то показалось, что он не бывал в Уярске, а просто говорит известное всем. Наверное, скучно стало, вот он и хочет перекинуться несколькими словами. Вообще-то я не люблю такие беседы, но сейчас мне тоже захотелось с кем-нибудь поговорить.
– Старинный, – согласился я, – даже очень.
– В гостях хорошо, а дома лучше, – изрек седой.
– Конечно лучше, – поддержал я его. – Какое сравнение!
Так и стояли мы у окна, ведя этот неторопливый и «умный» разговор.
А Москва удалялась, удалялась… Башни высотных домов почти скрылись, растаяли в серой дымке.
Из репродукторов неслась веселая музыка. Она словно бы и меня наполняла своей веселостью.
Я что-то отвечал своему спутнику, а сам думал: «Ничего. Я еще побываю и Москве. Обязательно побываю. И все будет хорошо. Ну конечно, хорошо».
И вдруг – я даже вздрогнул – в вагон ворвались знакомые звуки трубы:
Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!..
«Неаполитанская песенка»!.. Та самая, которой Силин проел нам все печенки. Та самая, которая выводила нас из себя… Та самая, которую я проклинал вместе со всеми… Та самая…
До чего же ты милая, родная песенка! Как это здорово, что ты появилась! Как будто я уже в Уярске. В своем дворе.
Я даже закрыл глаза, чтобы представить наш двор. Ну конечно, это играет Силин. А сейчас я увижу Костика, и он споет:
Дорогая моя баб…ка,
Поиграй ты мне на скрип…ке…

МОЙ ДРУГ ГЛЕБ ТРАВУШКИН
Плохое забываешь, хорошее остается в памяти. Не знаю, как у других, но у меня так.
Теперь, когда я встречаюсь с Таней, мы лишь здороваемся: «Приветик!» – «Привет!» Вот и все. Ведь не спрашивать же, как там прошли в Москве гастроли или где, мол, вы еще побывали с Виталькой.
Нет, я не был на нее зол. И досады не испытывал никакой. Все, что я чувствовал прежде, как-то отодвинулось в сторону, почти исчезло.
Мне теперь становится неловко, если я встречаю Таню. Лучше бы таких случайных встреч не было совсем: говорить нам не о чем, не говорить – тоже, какое-то дурацкое положение. Но мы живем в одном дворе, поэтому иногда встречаемся: «Привет!» – «Приветик!»
Хорошее остается в памяти… А что было хорошего? Сразу, пожалуй, не скажешь. Но что-то было. Конечно, было: «кусочек морского дна», и опера, на которую я прошел без билета, и «Таня + Эдик» на стене, и даже драка с Чикиряем… Да что вспоминать! Много было хорошего. Все начиналось очень хорошо. Одна только се улыбка, чуть заметная, лишь уголками губ, как она много для меня значила! А теперь: «Приветик!» – «Привет!» И ступай себе мимо, как сказал Некрасов.
Разобраться в этом мне было трудно, и я рассказал обо всем новому другу Глебу Травушкину, тому самому, у которого узкая лошадиная голова и большие крепкие зубы.
С Глебом мы теперь видимся каждый день. Он или заходит ко мне домой, или ждет во дворе. Мама сказала, что голова у него вовсе не лошадиная и что я напрасно все это выдумал. «Не лошадиная? – удивился я. – А какая же?» – «А у тебя какая?» Я даже растерялся. «У меня нормальная». – «Ты уверен?» – спросила мама. «Уверен». – «А я не очень». Тут мне все стало понятно. «Ты не думай, – сказал я, – я его не дразню. Но голова…» – «Тоже нормальная, – перебила меня мама. – А лицо очень приятное». – «Почему?» – «Открытое и мужественное – вот почему».
Вообще-то лично мне его лицо даже нравится, хоть оно и узкое и вытянутое. Наверное, потому, что сам Глеб нравится. Но мужественное – вот уж никогда бы не подумал. Только это неважно: все равно ведь Глеб – мой настоящий друг. Интересно, а какое лицо у меня? Я не удержался и спросил у мамы. «Подойди к зеркалу, – сказала она, – увидишь сам». К зеркалу я, конечно, не пошел, том более при маме. А жаль, она не сказала: интересно бы узнать. Может, и у меня мужественное, только не говорит она это в «педагогических целях» (ее любимые слова).
И вот однажды, гуляя с Глебом по улицам, я выложил ему про меня и Таню. И как это начиналось, и как кончилось.
– Чепуха на постном масле, – растолковал мне Глеб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51