..
Я так смекаю: воеводам да боярам нашим без кровушки человецкой никак не можно. И укорот им государь не дает. Не ведает, какое лихо они деют. Эх, прежнего бы государя на лиходеев этих, Ивана Четвертого, Васильича. Лютой, грят, царь был. В ямах у его львы содержались, коих кормил он живыми людьми — злокозненными боярами-заворуями. Страшен во гневе был Грозный царь. А нонешний-то государь, Михаил, шибко уж ндравом кроток. Вот они, бояре, на мужицкой крови и жируют. То есть полная нонче для них воля.
Казна зорена поляками, а полнит ее мужик наш расейский. И дерут с него три шкуры царским именем. И сколько же их кормится государевым именем! Бояре-стольники да бояре думные, дьяки, стряпчие, да постельничий, да приказные люди, жильцы* и князья разные чином — всех не перечтешь. Все на золоте едят, все с казны тянут. Столько служб у казны, и хоть одна есть ли, коя за смерда али за казачишку радеет? Нету такой службы у казны и не будет! Вся боярска родова гнездами в господе сидит, и всех их, золотопузых, вкупе наш брат кормит. Покуда володетельные сильные бояре Русь, ровно пирог, делют, народ обидный русский ледяную Сибирь обживает, города строит, с иноверцами дружбу ладит. А литвины придут али тот же поляк, и служилые, кои многи лета жалованных не видют, не токмо последние животы — головы свои за Русию положат.
Федор говорил тяжело, с сердцем, словно выкорчевывал из себя слова.
— В награду за то обложили бояре мужика окладом подушным да иншими податями. Потому как считается: народу на Руси — что песку морского. Канут одне, на их место придут другие.
Одного они в толк не возьмут, что нету сплошного народу, а есть отдельные Митьши, Ваньши, а у тех Митек да Ванек есть сестры, жёны, матери, дети. Цопко народ весь кровями сцеплен, одного вырвешь — другим больно; без крови не расцепить. А боярину сверху глядеть — народ что песок бескрайний, серый. Кормим боярскую утробу всией Русией и накормить не могем. А они стравляют нас с иноверцами, и летят казацкие головы, что кочны капусты. За что Лымарь загиб? Да что Лымарь! Не един он, вона их целая кладбища. Все за них, золотопузых.
Федор ткнул рукой в сторону дюжины крестов, которыми успел Кузнецк обрасти за четыре года существования. Могильные кресты в сих гиблых местах растут втрое быстрей, чем на Руси. Мрачно и покинуто кресты чернели на фоне вечереющего неба. Чуть дальше невнятно белела малая часовенка Ильи Мокрого.
— А мы-то страждаемся, мстим друг дружке: кыргызцы нам, а мы кыргызцам. Доколе кровь людская будет литься, ровно водица? До бога высоко, до царя — далеко, а кыргызцы — вот они, подле. И нам с имя жить. Отвезем им железа, возьмем мяса, сыров да кож. По крайности, не будем пухнуть с голодухи. Дуракам-то лишь в сказках везет. Не разумеешь ты, сколь много может сделать смелый человек.
— Да ить я-то согласный, — поскреб в затылке Пятко. — Жисть, она, конешна, якорь ее, ежели, в обчем, так сказать... Ну, а как до дела доберись, оно и не так что уж и либо. Чево-то как-то сумнительно...
Произнеся такую сверхтуманную фразу, Пятко даже вспотел весь, будто из бани вышел.
— Ты пошто портянку жуешь? — не выдержал Дека. — Говори нараспашку, согласен али как?
— Я и говорю, согласный я. Только боязно, не пронюхал бы пятидесяцкий. Ить он, суконная харя, неровён час, доведет воеводе, а уж тот ременной лапшой попотчует.
— Не дознает. А коли дознает, беда не велика. Сам-то он не из тех ли квасов, что и мы с тобой? Пятидесяцкой, паря, эфтими самыми железами уж второе лето сам приторговывает. Так-то.
— А я-то мозгую: откуль у нашего пятидесяцкого соболья шуба? Вовсе то есть не по чину у него шубейка.
КАЗАКА ПОХОДЫ КОРМЯТ
Слабый скачет от врага
Или плачет от врага.
Береги секрет от друга,
А тем паче от врага.
Из восточной народной поэзии
Медлительно и мерно, как богомолки, тянулись острожные дни. Целую семицу друзья втае запасали железо, выменивая его, где можно, на табак-зеленуху и выпрашивая у Лучки Недоли. К осенинам у них уже были конские путы, медный котел, три кинжала, гиря, цепь, несколько наконечников для пик и копий и даже шелом. Все это богатство казаки прятали в тайнике под половицами Декиной избы.
На осенины Деку с семью казаками отрядили за ясаком в Сарачерскую волость. Друзья, как могли, неприметно погрузили вьюк с железом на лошадь. Впрочем, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Один человек про железо все же проведал, и не кто-нибудь, а пятидесятник. Он будто давно уже знал о сговоре двух друзей, а может, и в самом деле знал и теперь караулил, выжидал, когда казаки попытаются вывезти железо из острога.
Когда казаки грузили вьюк на лошадь, железо негромко звякнуло. Пятидесятник подошел к Федору вплотную и, вскидывая головой, как туго взнузданная лошадь, процедил сквозь зубы:
— Тяжеловат вьючок-то. Гляди, Хведор, килу не наживи.
— Ништо. В подсобленье не нуждаемся, — с расстановкой ответил Дека, глядя в бесцветные глаза пятидесятника.
— Зри, слепой, тебе виднее! — ухмыльнулся тот. — Мне-то што, не мой конь — не мой и воз.
И Дека понял, что отныне будет в руках у хитрого казачины.
Выехали тотчас после заутрени. Осеннее солнце нехотя, словно покручник (Покручник — работник по найму) на работы, выползло из-за хребтов. Ночью неожиданно выпал снег, тяжело примял пожухлую траву и, сдутый с голых бугров в ложбины, празднично белел, еще больше подчеркивая хмурую неприветливость осенней земли.
Низовой ветер шевелил сухую траву, торчавшую из-под шапок снега. Воздухи были свежи и легки. Ветер вылепил слоеный пирог из туч. Земля, схваченная морозцем, глухо отзывалась на каждый удар лошадиного копыта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97