Комната была подсвечена синеватым светом. Сюда приглашали похотливого безумца, заплатившего десять луидоров за сеанс. Он находил себе подушку для коленопреклонения… Из соседнего чулана до него доносились звуки фисгармонии. Звучали «Dies irae» и «De profundis». A затем, под звуки этой загробной музыки вампир согрешал с девушкой, притворяющейся умершей».
Таксиль, как многие моралисты, любит вдаваться в пикантные подробности.
Я вежливо улыбнулся. Мне нравился Свитмэн. Не так давно тема его исследований показалась бы мне смешной. Теперь же – и не по его вине – мне от нее становится нехорошо.
– Меня более всего интересует послевоенный период. И еще, наверное, как тогда работала «камера пыток».
– Да, – вздохнул он. – Роза то же самое говорила. Как она, кстати?
– Неплохо. Вы ведь ее знаете – она живучая.
– Хорошо, рад слышать. После войны направленность «Soleil et D?sol?» стала… – Он замялся. – Необычной.
Война высвобождает определенные чувства, правда?
В одних случаях – импульсы жестокости, в иных – добра, возможно; но злость, ярость, несправедливость – все это питает садизм.
Сублимация, боль утраты, чувство вины у выживших – все это способствует увеличению количества жертв. И за всем этим – встреча со смертью и осознание смерти, которое одних заставляет ценить жизнь, а других – чувствовать себя вправе распоряжаться ею. «Soleil et D?sol?» – в грубом переводе значит: «Солнце и слезы». Солнце, развлечения, музыка, девушки, выпивка и слезы… На «Soleil et D?sol?» есть ссылки в нескольких мемуарах. Преимущественно – конца века, когда для многих джентльменов поход в бордель был самым будничным делом – все равно что прогулка в парке.
Я поискал на его лице какой-нибудь скрытый намек. Он продолжал, кажется, не заметив этого.
– Конечно, мемуары часто очень отрывочны, им нельзя до конца верить. В них всегда есть место самолюбованию и сексуальному бахвальству, отчего порой невозможно отличить вымысел от правды. Принимая все это во внимание, я проанализировал источники и сделал вывод, что после Второй мировой «Soleil et D?sol?» стал все чаще обслуживать клиентов, одержимых садизмом.
Один из современников описывает этот дом, как заведение «с самой чудесной камерой пыток в Париже».
Хотя не установлено, что именно он имел в виду, называя ее «чудесной».
За окном, на улице, университетские часы пробили час. Где-то, за миллион миль отсюда, пел дрозд.
– Роза сказала вам про фотографии?
– Да. После того, как мы с ней поговорили по телефону, я просмотрел материалы по «Soleil et D?sol?» послевоенного периода.
Информации о пытках, заканчивающихся смертью, я не нашел. Это место, однако, реально существовало и было связано с сексуальным насилием как раз в то самое время, когда были сделаны ваши снимки, а в Европе исчезали люди.
Вполне может быть, что ваша девушка на фотографии была одной из тех, кто исчез.
– Да, но мы никогда не сможем сказать точно.
– А полиция чем-то помогла?
– Нет. Им пока даже не удалось отследить, где могут находиться люди, которых Маккиндлесс и его сообщник продавали в последнее время. Официально дело остается открытым, но неофициально – нет, шансов нет.
– Тогда вы правы. Мы никогда не сможем сказать точно. Возможно, это и к лучшему. Когда ты ни в чем не уверен, остается надежда.
Этими словами он высказал то, во что верил.
У профессора Свитмэна была назначена встреча в другом конце кампуса. Мы вышли вместе и зашагали по темным коридорам. Шаги наши, эхом отдавались в тишине, поселившейся в университете на пасхальных каникулах. Потом мы вышли на солнце, в профессорский сквер, пахнущий гиацинтами. У часовни праздновали свадьбу. Жених был похож на лихого Лохинвара, а невеста – на белое жертвенное животное.
Подхваченное ветром конфетти опустилось на наши плечи, запуталось в темной шевелюре профессора Свитмэна. Мы прошли мимо крытой галереи, где у недавно вывешенных списков экзаменационных оценок беспокойно толпились абитуриенты.
– Новое поколение, – сказал профессор.
– Да. Жизнь продолжается.
Мы подошли к западному корпусу, и наши тени тоже остановились друг перед другом у входа. Я приготовился пожать ему на прощание руку.
– Знаете что? – Профессор вдруг очень непрофессионально покраснел. – Может, как-нибудь посидим вместе, выпьем?
Я взглянул на его застенчивое, умное лицо и не смог отказать напрямую.
– Давайте. Когда я вернусь из Парижа.
Роза словно прочла мои мысли.
– А почему бы тебе не позвонить Раймонду Свитмэну, когда мы вернемся?
– Может быть.
– Позвони. Он хороший человек – Я кашлянул. – В чем дело? Что, слишком хороший для тебя? Ты мог бы легко его очаровать.
Я ничего не ответил. Мы молча прошли мимо кафе, где доброжелательные европейцы потягивали изысканный капуччино. Роза задержалась перед витриной лавчонки, в которых обычно надувают туристов, показывая на балерину Дега.
– Смотри, эта – вполне.
– Слишком приторно. Семь из десяти.
– Ты старый жалкий зануда. Кстати, как поживают Дерек и Анна-Мария?
– Любовь-морковь.
Кажется, мои чувства отразились на лице, поскольку Роза хмыкнула.-
– Не убивайся. Он все равно слишком молод для тебя. С Раймондом тебе, по крайней мере, есть о чем поговорить.
– Мне и с Дереком есть о чем поговорить. Я обратил внимание на другую картину.
«Смерть Марата». Голова революционера откинута назад. Тело кажется бледным на бордовом фоне, рука безжизненно повисла. Заколот кинжалом в собственной ванне, задрапирован мокрыми полотенцами, которые Давид использовал, чтобы замедлить разложение своей мертвой модели. Мы побрели дальше по мощеным улочкам и вскоре оставили центр города позади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76