Михаил МИШИН
ОН БЫЛ У НАС
Неумное дело быть еще одним "вспоминальщиком".
Тысячи знали его дольше.
Сотни - лучше.
Не повториться, говоря о нем, невозможно. Превосходных эпитетов у меня не
больше, чем у других.
Но удержаться трудно. Сколько в конце концов на нормального человека
приходится встреч с гениями?
При личном знакомстве больше всего поразило, что он есть. Оказалось,
Райкин - это не только где-то там, за облаками, в вышине, в телевизоре...
Нет, живой, оказывается. Сидит на стуле, переодевается, кушает ломтик
очищенного яблока, смеется тихонько.
Вообще хохочущим его не помню. Чаще улыбался. Иногда смеялся почти
беззвучно.
Артистизм определить невозможно. Бывают неартистичные артисты. Бывают
артистичные неартисты. Он был августейшим воплощением артистизма. Его
хотелось фотографировать в каждый данный момент времени. Говорят, у японцев
есть такая приправа, которая делает вк ус курицы еще "более куриным", вкус
рыбы еще "более рыбным", и тому подобное. Вот в нем самом, казалось, есть
эта приправа. Если он уставал, перед вами был не просто усталый человек,
нет, перед вами была картина "Усталость". Если он сердился - это было к
акое-то уж абсолютное негодование. Когда же он был грустен... О, вы видели
саму Грусть, печально грустящую своими невыразимо грустными глазами...
Как-то в начале нашего знакомства он позвонил поздно вечером, что-то
около двенадцати. (Вообще это льстило. "Тут мне вчера Райкин звонил..."
Знакомые немели.)
- Вы ночная птица? - грустно спросил он. - Вы сова или жаворонок?
- Сова, - ориентируясь на его интонацию, соврал я.
- Может быть, вы сейчас ко мне приедете? - еще грустнее сказал он. - Если
вам нетрудно.
"Трудно!" Помчался тут же к нему на Кировский.
Встретил меня грустной улыбкой. Посадил напротив себя за маленький
столик. И так печально вздохнул, что у меня защипало в носу.
- Мишенька, - очень тихо сказал он. - Я думаю, что спектакль, который мы
задумали ("Его величество театр"), будет мой последний...
И совсем уж скорбно замолчал. Я чуть не всхлипывал.
- Да-да, - произнес он с печальнейшим в мире вздохом. - И поэтому мы с
вами должны сделать его так, чтобы было не стыдно...
"Мы с вами"... Он со мной!.. Помочь!.. Господи, да все ему отдать! Мозг!
Душу! Нервы! Сейчас же!..
Да-да, он чувствует, что только я один в целом свете сумею написать
достойное вступительное слово к новому спектаклю... Другие авторы, конечно,
неплохие, но только мое перо...
Домой я летел на крыльях совы и жаворонка одновременно. Я сознавал свою
историческую миссию... "Мы с вами", - сказал он.
Я тогда очень старался. "Только вы!" - сказал он.
Через недели полторы я узнал, что такой же разговор у него состоялся еще
с одним... И еще с другим... Им он тоже сказал грустно-прегрустно: "Только
вы..."
Зато он получил три полновесных вступительных монолога к новому спектаклю
и сам скомпоновал из них один.
Кто имел право делать такие вещи?
Но эти грустные глаза...
Он был влюбчив и внушаем. Он влюблялся в нового автора, в артиста, в
художницу, в критикессу, в режиссера. Еще чаще влюблялся в собственные
идеи. Идея, овладевшая им, становилась в согласии с марксизмом материальной
силой.
Пришли вдруг в театр показываться два молодых артиста. Близнецы. Ну
действительно очень похожие. Райкин в них сейчас же влюбился, его ужасно
радовало, что они так похожи. "Надо же!" - восхищался он. Видимо, в голове
его возникли какие-нибудь "Два веронца " или "Принц и нищий". Немедленно
близнецы были приняты в театр. Первые дни Райкин только о них и говорил.
"Надо что-то такое с ними придумать, они же так похожи". Потом понемногу
престал говорить. Вскоре он уже вообще не знал, что с ними делать. Их пыта
лись вводить куда-то, это было нелепо и никому не нужно. И вот они его уже
раздражали, безвинные близнецы. К счастью - для него, конечно, - их вскоре
забрали в армию.
Больше он о них не вспоминал.
У артистов его жизнь была непростая. С одной стороны, замечательно
работать в театре. который обречен на успех. С другой - сознавать, что ты
лампа, пусть даже и яркая, а рядом постоянно сияет этот прожектор. Впрочем,
были и такие, которые умудрялись не с ознавать. Но вообще слабые скисали,
сильные - приспосабливались, самые сильные - уходили.
Поразительно, но он сам был ревнив к чужому успеху. Он ревновал, стоя за
кулисами, когда артисты его собственного театра заставляли смеяться
зрительный зал. Уникальный! Неповторимый! Он, Райкин!..
А вот ревновал - и все. Если бы мог, он бы всегда сам играл все за всех.
Даже к молодежному спектаклю "Лица" он ревновал. Конечно. ему хотелось,
чтобы все было хорошо, в конце концов это все равно был его театр, это были
его актеры и в главной роли его сын... Но примириться с тем, что будет
спектакль без него? Надо бы придума ть, говорил он мне, чтобы я где-то в
середине вышел с монологом. Или, может быть, в конце.
Резко отвергать эту идею и я. и Фокин. который ставил "Лица", и Костя -
мы боялись. Мы говорили: конечно, это было бы замечательно. Но ведь это
будет несоразмерно, говорили мы. Ваш выход уничтожит ребят, льстиво
говорили мы, это же совсем другой масштаб. .. "Масштаб" - это было нужное
слово. Он нехотя соглашался. Через день его опять накручивал кто-нибудь из
дежурных авторитетов - приятельница-театроведка, или старый друг, или новый
знакомый... И опять начинались муки.
Потом-то он уже гордился. "Лица" - это уже было его детище, это уже он
взрастил смену. Уже радовался.
И все же слегка ревновал.
Режиссеры в его театре не приживались.
1 2 3