Начиналось с того, что он с
гордостью объявлял фамилию приглашенного постановщика. "Я его уговорил...
Гениально понимает именно специфику нашего театра!" Через месяц он уже
слушал этого режиссера, поджав губы.
Потом ронял в кругу артистов: "Совсем не понимает специфики нашего
театра". Артисты с жаром подхватывали: "Не, не понимает!.." Режиссер
бесследно исчезал. Иногда успевал появиться второй. "Чувствует наши
специфику..." Все повторялось.
Кончалось тем, что начинал режиссировать сам.
С ним можно было не соглашаться. Но доказать ему что-либо было почти
невозможно. Во-первых, он был упрям. А во-вторых, у него был козырной
аргумент. Он не доказывал, а показывал. Как-то я был свидетелем, как на
репетиции он стал показывать каждому из артистов, кто из них как играет и
как надо играть. Я тогда понял буквальный смысл выражения "умереть со
смеху". Я был близок. Ничего подобного я больше никогда не видел. И уже не
увижу, конечно.
Авторов - как бы к кому не относился, а отношения бывали всякие - считал
людьми вспомогательными. Постоянно порывался сам менять текст - вовсе не
всегда к лучшему. Автор большей частью крепился, иногда не выдерживал. Я
тоже как-то пытался принципиальничать.
- Вы не так читаете. как написано, Аркадий Исаакович! Тут же мысль
уходит...
- Куда же она уходит? - ласково отвечал он. - Она не может уйти без меня,
а я же здесь...
Да, он был здесь. Открывался занавес, и на сцену, вздымая овации, победно
входил, вплывал, врывался этот флагман, этот линкор, в кильватере которого
барахтались шаланды авторов, до чьих суетливых страданий публике не было
никакого дела. Иногда мне казало сь, что ей, публике, вообще не важно, что
он говорит. Ей важно, что это говорит о н.
Возможно, это было справедливостью высшего порядка.
У меня есть уникальная афиша - предмет гордости, а больше стыда. Уникальная
потому, что моя фамилия на ней красным, а его, Райкина, - синим. Это было
давным-давно в Ленинграде, у меня чуть ли не первый авторский вечер. И я -
молодой, тщеславный осел! - попросил его принять участие, почитать
что-нибудь из будущего спектакля. "Вечер Михаила Мишина с участием Аркадия
Райкина" - так я себе это представлял. Ужасно радовался, что он согласился.
И вот вечер. Все катилось более или менее нормально, я что-то там читал,
артисты выступали, зал посмеивался, пару раз похлопали. А потом на сцене
появился он. "С участием!.."
Назавтра мне звонили: "Говорят, ты вчера выступал на вечере Райкина..."
"Райкин" - это открывало двери. Фамилия - пароль. Лицо - пропуск.
Куда только не ходили, о чем только не просили от его имени! "Билеты на
Райкина" - это была твердая валюта, в течение полувека не знавшая
девальвации. Ибо в течение полувека ни на одном спектакле с участием этого
человека не было ни единого пустого стула.
Назовите второй такой театр!
Слава - до анекдотов.
Один ворвался перед спектаклем:
- Товарищ Райкин, умоляю! Я сам с Киева, а билетов нет, я тут уже двое
суток сижу!
Райкин даже испугался:
- Да? Ну, ничего, сейчас я попрошу, вас посадят, может быть, в
оркестровую яму...
Тот кричит:
- Да не, вы не поняли! Мне ж до Киева билет надо!..
Достали ему билет.
Переход от полной любви к полному ее отсутствию у него мог быть
мгновенным и непредсказуемым.
День сдачи "Его величества" то ли главку, то ли министерству. Он -
сплошной нерв. Все плохо, вокруг все - бездельники. Тотальный заговор
халтурщиков и тупиц. Спектакль провальный, жуткий, самый худший из всех его
спектаклей. Это говорится так, что каждом у ясно: именно из-за него
спектакль такой вот жуткий и провальный.
За час до начала сижу у него в уборной, делаю последнюю попытку уговорить
его выбросить первую сцену. Она мне никогда не нравилась, к тому же она
очень длинная. а спектакль и так идет больше трех часов. Вроде убедил! Он
как-то даже успокаивается, говорит, хорошо, что ты меня уговорил, я и сам
так думал.
В эту минуту влетает к нему в уборную артистка - очень в жизни милая
женщина! - и закатывает истерику: как можно снимать единственную стоящую
сцену (главное, что она там участвует), все без нее (сцены) рухнет и она
(артистка) тогда не успеет (подумать то лько!) сменить зеленое платье на
черное... Нормальный актерский бред.
Начинаю с ней спорить, чувствую, что Юпитер сейчас загрохочет громом и
поразит несчастную молнией.
И молния вылетает... Юпитер бледнеет как мел и тихим страшным голосом
объявляет, что сейчас же уезжает домой. Он и так давно на грани, но кое-кто
хочет его совсем добить, и этот "кое-кто" именно я, ибо как я мог даже в
мыслях покуситься на такую важную с цену, и вообще "вам наплевать на наш
театр!"
Артистка умело испаряется, а я потрясен, возмущен и оскорблен. Это почему
же, интересно, мне наплевать? А потому, гениально шипит он, что он, Райкин,
связан с этим театром уже сорок лет, а я...
А я - три. Это несокрушимый аргумент. Трясясь от обиды, выскакиваю из
уборной, сижу где-то в углу зрительного зала...
Ну, потом-то все как положено: цветы, овации. "Браво, Райкин!"
И уже меня по его велению нашли, и уже "Мишенька, ты что, обиделся?"
Ну, обиделся. И дальше что?
Я познакомился с ним, когда он был уже не молод, когда уже не было
прежней феерической энергии, когда он стал уставать. Но к этому времени,
как заметил один из моих умных приятелей, уже сам выход его на сцену стал
событием не столько эстетическим. скольк о этическим. В последние годы
после каждого его спектакля зал вставал.
Он исключил однофамильцев. Кто-то сказал о нем "Паганини эстрады".
1 2 3