Кроме того, показания Ордулы – это просто выдумка, не заслуживающая никакого доверия. Известно, что она прежде занималась колдовством, а теперь, выдавая себя за христианку, становится на защиту другой христианки! Ей верить нельзя.
Перегринус положил резолюцию: не придавать значения словам этой женщины. Тем более, что после долгого молчания Галерий решил открыть новые гонения на христиан. Его приказ был короток и ясен: во что бы то ни стало покончить с сектой! Причины были те же, по каким его враг Констанций и сын его Константин собирались опереться на христиан…
Освободить цезаря от галлов путем обезглавления церкви, уничтожив и устранив остальных, – это казалось ему необходимым актом политической важности.
Узнав об этом, большинство оставшихся в Коринфе христиан бежали из города. Остальные попали в тюрьму, присоединившись к тем, которые в течение долгого времени надеялись на что-то, ожидая в ней решения своей участи.
Перегринусу оставалось только повиноваться, тем более что он сам придерживался принципа: уничтожать, если нельзя выжидать.
Часть арестованных послали на рудники, остальные должны были быть отданы в руки палачей. Больше не было ни допроса, ни суда. То же самое происходило и в Фивах, где ежедневно казнили до ста христиан.
Среди христиан Коринфа близость смерти положила конец распрям и несогласию. Только небольшое число их проявило малодушие. Очень немногие – гораздо меньше, чем в первые дни гонений, – прибегли к отречению с целью спасти свою жизнь. Предстоящая казнь уже не пугала заключенных, они приготовились к ней давно.
Мысль о славной смерти стала обычной темой их разговоров, их заботой, желанием, объединяющим мужчин и женщин.
Если бы слабые духом и почувствовали в сердце своем страх, они ни за что не сознались бы в нем. Наиболее сильные и экзальтированные задавали тон, предписывали законы. С исступленными фанатиками никто больше не спорил. Что касается Клеофона, то его неудержимо влекло к ним; его наполняло чувство восторга, какой-то странной жажды побоев, грубых прикосновений палачей, чисто физических мук, предшествовавших смерти, которые заставляют желать ее. Тем более что о смерти ему говорили, как о победе…
Он вспоминал о победе трехсот под Фермопилами: «Прохожий, пойди, скажи лакедемонянам, что мы покоимся здесь, повинуясь приказанию!» По телу Клеофона пробегала дрожь при воспоминании об этой божественной надписи. А здесь даже не нужно сражаться – это казалось ему гораздо труднее – здесь надо только умереть! После смерти его ждала не мрачная и бесцельная жизнь эллинского Гадеса: его ждало торжество возвеличенной души.
Он наивно удивлялся: неужели его действительно ждет такое большое счастье? Он боялся верить этому, считая себя недостойным, и привел в умиление Онисима искренностью высказываемых им опасений, которые тот приписывал – и не без основания – раскаянию.
Клеофон уговаривал Миррину последовать его примеру, указывая на то, что другого выхода у нее нет.
– Потому что, – говорил он ей, – уж если ты не можешь избегнуть общей участи, если ты должна умереть, как христианка, разве не безумие с твоей стороны отказываться от преимуществ этой смерти, которые обещают нам христиане? Каждый разумный человек посоветовал бы тебе то же самое.
Онисим поддерживал его, находя его доводы неопровержимыми. Но Миррина задала вопрос: будет ли ее возлюбленный разделять с ней то вечное блаженство, которое ей сулили?
– В этом я не уверен, – отвечал ей епископ. – Правда, души мучеников имеют власть над оставшимися в живых. Если бы Феоктин был жив, он мог бы последовать твоему примеру и сделаться христианином. История христианства знает много случаев чудесного обращения. Но он умер, и единственно, на что еще можно надеяться, особенно при исключительных обстоятельствах его гибели от рук неверных, это лишь на его внезапное прозрение перед смертью, которое сделало его христианином.
– Но ты в этом не уверен? – настаивала Миррина. – Он вас не знал, а я, узнавшая вас, вас ненавижу! Если бы не вы, мы были бы еще счастливы. Это вы его убили, а не Ордула!
Епископ продолжал:
– Мученическая кончина очистит Ордулу от преступления, которое она совершила, и от всех скверн ее прошлой жизни, тогда как ты… Нет, это невозможно!
– Вот, ты сам сказал – невозможно? Я считала тебя более искусным или менее слепым. Если есть хоть какая-нибудь справедливость в царстве твоего бога, он не допустит такой несправедливости! А если это правда, и я, сделавшись христианкой, буду осуждена вечно видеть блаженство той женщины, которая погубила мое счастье… Что я буду тогда испытывать? Оставь меня! Ты не видишь в своих словах лжи, а между тем ты лжешь! Ты обманываешь самого себя и всех этих несчастных!
В эту минуту стража с высоты стен теменоса провозгласила девять часов. Не смущаясь упреками Миррины, Онисим громким голосом стал призывать христиан к молитве. Христиане творили общую молитву четыре раза в день: первый раз – в промежуток времени между пением петуха и первыми лучами занимающейся зари; второй раз – днем, в час трапезы; в третий раз – когда солнце уходит на покой, и зажигаются лампы, и наконец в девять часов вечера, перед сном…
– Ades, pater supreme, – начал епископ.
И христиане, собравшиеся на молитву, вторили ему, разделенные на два хора. Аскеты и девственницы стояли в первом ряду, среди них были также и замужние женщины, давшие клятву воздержания от плотской любви. Их называли «вдовами», несмотря на то, что мужья их были живы; и матроны, не имевшие силы отказаться от законных радостей земной жизни, почтительно целовали им руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32